Книга Лев мисс Мэри - Эрнест Хемингуэй

Лежа в постели, приятно было вспомнить замечательных иуважаемых вралей и кое-что из их наиболее впечатляющих небылиц. Форд МэдоксФорд был, пожалуй, величайшим вралем из всех известных мне штатских, и я думало нем если не с любовью, то по крайней мере с уважением. Когда однажды позднимвечером в старой студии Эзры Паунда на рю Нотр-Дам-де-Шан я впервые услышал егопоразительные и откровенные россказни, я был шокирован и даже оскорблен. Передомной стоял человек, годившийся мне в отцы, самозваный мастер английской прозы,который врал так явно, что мне было стыдно. После того как Форд и его очереднаяподруга жизни, на которой он не мог жениться, потому что никак не мог толкомразвестись, ушли, я спросил, часто ли этот странный человек с тяжелым,противнее, чем у гиены, дыханием, плохо пригнанными зубами и напыщеннымиманерами, напоминающими пыхтение первых и неудачных моделей гусеничныхбронемашин, так много врет людям, хорошо знакомым с предметом егоразглагольствований…

В ту пору Эзра еще пытался воспитывать меня (занятие,которое он позже оставил как безнадежное), а я учил его боксировать. Правда,здесь я был вынужден отступить, и он занялся игрой на фаготе. Я не мог слушатьего игру на фаготе и попытался заинтересовать Эзру контрабасом или тубой –двумя не слишком сложными инструментами, которые, я полагал, он сможет осилить,но по тем временам ни один из нас не располагал средствами, чтобы купить стольгромоздкие инструменты, так что мне просто пришлось умерить свои визиты встудию, и мы с Эзрой встречались каждый полдень во время игры в теннис.

В этом виде спорта мы одинаково не преуспевали. Мы играли наплатном корте, расположенном как раз напротив места, где установлена гильотинаи где устраивались по-прежнему любимые французами утренние представления, ипотому время от времени тротуар оказывался свежевымытым. Накинув пальто, коимдля меня лично служила подстежка от старого непромокаемого пальто из ткани«барберри», мы подходили к металлическим воротам корта и вызывали звонкомконсьержа.

В то время я мало что мог себе позволить, кроме работы –единственного занятия, доступного нам с самого рождения, да еще оплатыпродуктов и жилья для моей жены и ребенка. Эзра также был весьма небогатымчеловеком и одно время жил в Лондоне на бюджете, позволявшем ему одно утиноеяйцо в день, так как он где-то вычитал, что утиные яйца были на семьдесятпроцентов питательнее куриных, и мы наслаждались нашим теннисом и играли внего, как нам казалось, с изяществом дикарей.

Итак, я думал обо всем этом и о веселых ночах в Гаване,которые сменялись дневной стрельбой по подбрасываемым в воздух глиняныммишеням.

Это были последние беззаботные месяцы за многие годы. Мне,как писателю и просто человеку, не верилось, что после Испании и Китая вновьразразится разрушительная война. Правда, мне повезло, и я успел по крайней меренаписать одну книгу. Потом я перестал думать о Гаване, хотя, вспоминая Гавану,никогда не чувствуешь себя одиноким, и стал думать о гражданской войне вИспании. Эти воспоминания также прогоняют одиночество, правда, обычно послеокончания войны я старался не думать и не вспоминать о ней, но временами этобыло невозможно.

Ночью я лежал и слушал, и пытался понять голоса ночи. Кое вчем Кэйти был прав, ночь для всех оставалась загадкой. Но я собирался разгадатьее, и по возможности самостоятельно. Я не хотел делить это удовольствие скем-либо. Можно делиться, когда речь идет о деньгах, но женщину ни с кем неделят, а я не стану делить ночь. Я не мог заснуть и не принимал снотворное,потому что хотел слушать ночь и еще не решил, идти ли на охоту с появлениемлуны. У меня не было достаточного опыта в обращении с копьем, чтобы охотиться водиночку и не попасть в неприятную историю, и к тому же это был мой долг, ипритом приятный, – оставаться в лагере, ожидая возвращения мисс Мэри… И яподумал, что добрая половина моей жизни, которую принято считать лучшей, –это ночи, проведенные с женщинами, получавшими или не получавшими удовольствиеот любви; женщинами, всегда оставлявшими длинные сигаретные окурки иначинавшими свои предложения со слова «дорогой».

Слово это так приедается мужчине, а погасшие окурки пахнуттак отвратительно, и я думал обо всех этих не вдохновляющих и ничего не дающихни уму ни сердцу вещах и прислушивался к ночи, обыкновенной ночи,многообещающей и манящей, как блудница, но только не для меня. Я слишком долгоне спал и, слушая, незаметно заснул.

Не было еще ни одной проведенной в одиночестве ночи, когдабы меня не посещали приятные или, напротив, изматывающие сны. Иногда их труднозапомнить, особенно если тебя разбудили выстрелы из стрелкового оружия, илителефон, или раздраженная жена; но обычно сны стоили того, и этой ночью мнеприснилось, что я в кабачке или, вернее, в «гастхаусе», в кантоне Вод вШвейцарии. Со мной была моя первая и самая любимая жена – мать моего старшегосына, и, чтобы согреться, мы спали, крепко прижавшись друг к другу, как лучшевсего спать любящим людям, особенно в холодную ночь. Фасад гостиницы и беседкабыли увиты ветвями глицинии или виноградника, и конские каштаны в цветунапоминали залитые воском канделябры. Мы собирались на рыбалку на Ронскийканал, а за день до этого удили рыбу в Стокальпере. Стояла ранняя весна, и отталых вод обе речушки были молочного цвета. Моя первая и лучшая жена, каквсегда, крепко спала, и я чувствовал тепло и аромат ее тела и цветущихкаштанов, и голова ее лежала у меня на груди, и мы спали, доверчиво прижавшисьдруг к другу, как котята. Случалось, мне снились сны, вызванные наследием илипоследствиями скверной войны, и тогда по ночам мне хотелось лишь забытья илиего сестры смерти… Но этой ночью во сне я спал счастливо, обняв свою любимую, иее голова покоилась у меня на груди, и, проснувшись, я с изумлением думал отом, сколько возлюбленных, которым мы до поры до времени храним верность, можетбыть у мужчины, и еще о чудных рамках морали в различных странах, и о том, ктоже все-таки может определить, что такое грех.

У Нгуи, что совершеннейшая правда, было пять жен и двадцатьголов скота, хотя в этом мы сомневались. У меня, как полагалось в Америке, былаодна законная жена, но все с уважением вспоминали мисс Полин,[43]которая приезжала в Африку много лет назад, и наши друзья, особенно Кэйти иМуэнди, любили и восторгались ею и, по-моему, считали ее моей темноволосойженой-индианкой, а Мэри – белокурой женой-индианкой. Они не сомневались, что,пока мы с Мэри находимся в Африке, мисс Полин присматривает дома за шамбой, и яне говорил им о смерти мисс Полин, потому что это бы их опечалило. Никто такженикогда не рассказывал им о другой жене, которая им наверняка не понравиласьбы. Считалось само собой разумеющимся, причем так думали даже наиболееконсервативные и скептически настроенные старейшины, что если у Нгуи пять жен,то у меня, в силу различия в нашем финансовом положении, их должно быть покрайней мере двенадцать.