Книга Воля и власть - Дмитрий Балашов

Семен, узнавши, что княгиня его и дети, и казна попали в руки врагов, выдержал недолго, вскоре прислал челобитную Василию, прося опаса, и когда опас был ему даден, приехал сам. Василий пожелал лично встретить сломленного ворога своего. Узрел седые заплешивевшие виски, потухший взор, услышал сухой болезненный кашель больного князя. Смягчился, раздумав отсылать Семена в монастырь, и приказал отослать на Вятку, под тамошний надзор, с княгинею и детьми. И уже было нечем жить, и незачем жить. Через пять месяцев, впавши в «большой недуг», месяца декабря в двадцать первый день тысяча четыреста второго года от Рождества Христова Семен умер, так и не добыв, ни себе, ни потомкам своим захваченные московитом Суздаль, Нижний Новгород и Городец. Но то было уже потом, уже через лето после того, как Юрий Святославич занял Смоленск, а Витовт тою же осенью приходил под Смоленск ратью, разграбил волость, но града не взял, паки отступив, но отнюдь не отказавшись выбить Юрия Святославича из Смоленска, по пословице: не мытьем, так катаньем. Тем паче, в городе за время литовской осады начались голод и мор, а жестокости князя Юрия отвратили от него многих недавних доброхотов.

В ту и последующую осени небо тревожили грозные знамения. 29 октября 1401 лета затмило солнце, а в начале другоряднего года, в марте, на небе явилась звезда, копейным образом восходившая каждую ночь двенадцать дней подряд, а потом невестимо исчезла.

Знаменья же небесные редко на добро бывают! Чаще к худу, предвещая глады, войны, моровые поветрия и иную неподобь, насылаемую на ны, грехов ради наших. Во всяком случае, летописец XV столетия присовокупляет к сему, что в ту пору «воссташа языцы воеватися друг на друга; турки, ляхи, угры, немцы, литва, чехи. Орда, греки, русичи и иныя многия земли и страны смятошася и ратоваша друг друга, еще же и моры начаша являтися».

Глава 16

Пахло ладаном, нагретым воском свечей, пахло старостью. Михайло, нынешний преосвященный, не велел отворять ставни, и во владычном покое царила мягкая монастырская тьма. Словно в келье отшельника, словно в катакомбах Древнего Рима, где также вот скрывались от императорских игемонов немногие верные, почитающие Христа, при встрече друг с другом они молча чертили тростью на песке изображение рыбы «ихтиус» – Иисус, и по тому узнавали единомышленников.

Михайло, епископ Смоленский, а когда-то, уже многие годы назад, старец Симонова монастыря на Москве, поднял слабеющий взор на келейника, вопросил:

– Витовт опять в городе?

– Отступает! – потряс головою келейник. – С костра видал – пушки увозят уже!

– Селян опять разорят, – без выражения, как о данном свыше, высказал Михайло и махнул рукою келейнику, помогавшему владыке оправиться: – Выйди! Тот тихо прикрыл дверь, унося ночную посудину.

Стояла настороженная келейная тишина. Тихо потрескивали свечи. Потрескивало пересушенное дерево стен, и перед мысленным взором старого епископа проходила жизнь. Он понимал теперь, великое было рядом с ним в те прежние годы, когда покойный Федор, племянник преподобного Сергия, боролся с Пименом, и волны, зеленые волны греческого Понта[73]жадно облизывали камни скалистых берегов великого города. Он понимал сейчас и Афанасия, навечно плененного городом Константина Равноапостольного. Но что сейчас там, в далеком Царьграде, одержимом турками, заполненном латинами, с несчастным императором Мануилом, коему достался лишь пепел прежнего величия, и из этого пепла отчаянно пытается он воссоздать, продлить, воскресить хотя бы тень былой власти греческих василевсов[74]. Великое было в прошлом, не здесь! Не в этих покоях с их тяжелою роскошью и тщательно скрытым убожеством, ибо во всем, даже в полинявшем узорочье занавесов и покровов, в померкшем блеске старого серебра церковной утвари, во всем, решительно во всем, виделась подступающая, подплывающая, незримо грядущая заброшенность и холод, ибо латинская ересь упрямо, настырно одолевала освященное православие в Литве, и кованые дружины ляшских рейтар несли волю римских орденов, волю Пап, земных владык, перенявших власть Господа Сил, все дальше и дальше на Восток, затопляя Русские земли и обмирщая тем самым саму Вселенскую церковь.

Витовт пока не трогает православие, не закрывает православные храмы и монастыри, но все это будет, будет! Грядет! И недавно подписанная уния Витовта с Ягайлой означила тот рубеж – смерть Витовта, – после которой католики учнут всячески теснить православных… Всю жизнь он старался не спорить, дожидал, егда сам созреет плод, который токмо затем и возможно сорвать. Призывал к осторожности и терпению. Но теперь не ведал, прав ли был, и право ли деял всю жизнь? Быть может, да даже и наверняка, пламенный Федор более прав пред Господом, ибо ведать и ждать не то ли самое, что зарывать свой талан в землю? А более всех прав был Сергий, и сейчас перед концом (он чуял, что нынешняя хворь – начало конца), перед концом земной стези своей он пламенно хотел перемолвить с Сергием, послушать его немногословные мудрые глаголы, понять до конца величие этой жизни, перед которой все они, и даже нынешний владыка Руси Киприан, были сугубо мелки.

Да, вот что! Он велит похоронить себя не тут, не в Смоленске, а в далекой Сергиевой пустыни, рядом с преподобным, и там, в горнем мире, их души будут соседить и собеседовать в высях Господних перед престолом Его… Именно так! Он слабо ударил рукою в подвешенное било, несколько мгновений слушал, как замирает, словно ворочаясь внутри, серебряный звон, ударил еще раз. Наконец раздались торопливые шаги келейника.

Сейчас надобно будет попросить себя приподнять, вызвать эконома, секретаря, игуменов ближних монастырей, и составить грамоту, повелевающую перенести его прах в Сергиеву пустынь. Или отправиться самому и умереть там? Как епископ, он этого не волен содеять, но как человек, как инок…

– Уходят литвины? – вновь требовательно вопросил секретаря, вступившего в покой вослед келейнику.

– Уходят! – кратко отмолвил тот.

Жданный синклит собрался к вечеру. Михайло кратко и ясно изъяснил свою волю, подписал составленную и перебеленную грамоту, приложил свою печать к пергаменному свитку, где перечислялось, кому и что передается из имущества епископии (все это, разумеется, было продумано и написано заранее), а в заключение излагалась его последняя воля: похоронить себя рядом с преподобным Сергием в Троицкой пустыне.

Игумен Евфимий, самый близкий ему человек здесь, в Смоленске, поднял было недоумевающую бровь, но вглядевшись в лик недужного епископа своего, помавал головою и опустил взор – понял.

Столица и колыбель православия[75]пока, во всяком случае ближайшие годы, возможно, десятилетия, дондеже не придут в себя турки, разбитые Железным хромцом Тамерланом, еще просуществует. Возможет ли, к тому неизбежному часу, когда погибнут тамошние святыни православия, достаточно окрепнуть русская церковь? Избегнуть гибельных шатаний, справиться с ересями, укрепить ряды своих епископов? К худу или к хорошу, что в Новгороде Великом архиепископа выбирают по жребию и токмо потом посылают на поставленье, а плесковичи так даже и попов на приходы избирают соборными решениями паствы? А может быть, так и надобно? Может быть, это единый путь противустать ереси латинян, с их Римским Папою, наместником Бога на земле? Да, да, не святого Петра, а именно Бога! Пото и отпущение грехов, возможное токмо на Страшном суде как милость Вседержителя, продают земные, и неизбежно грешные, земные властители римского престола! И тогда прав Киприан, хлопочущий о сохранении православных епархий и охране их от всяческих шатаний, почто и снял с кафедры Луцкого епископа, одержимого латинами? Но от какой причины зависит то, на чем, как на камени, пытается созидать церковную власть владыка Киприан? Почто в одну пору, невзирая на всяческие гонения, сердца разогреваются любовью к Богу, а в иные – невзирая на все церковные прощения, проповеди и неустанную работу сельских пресвитеров – гаснут, охладевают и отступают от Господа Сил? И сколько тут от супротивных, неправду деющих, а сколько от незримого упадка Духа, заключенного в ны? И что должно деять в эти горькие мгновения, времена, иногда годы и даже столетия, ибо почти два века тянулась в столице православия иконоборческая ересь, и сколькие отдали жизни свои в борьбе с нею, и не помогало ничто! И вдруг – ушло, изничтожилось, отступило, выжглось то, что могло сгореть, и угасло само! И наступил новый, теперь уже полный расцвет истинного православия, пока… Пока латины не захватили и не разграбили Царьград, и пока не наступило сущее умаление некогда гордой Византийской империи. Чем измерены взлеты и падения Духа? Чем определены? Что возможет, и возможет ли что содеять тут человек? Сергий – мог. А, быть может, и он мог лишь потому, что Дух возрастал в народе русском и в возрастании своем требовал появленья подвижников? Господи! К тебе припадаем! Творим во имя Твое, но волю Твою невем! Каково назначение жизни христианина? Безусловно – стяжание в себе Святого Духа Божьего! И сие проверить нетрудно, ибо Божья благодать является зачастую как свет, несказанный свет, свет Синая, объявший Моисея после разговора с Богом, свет Фавора, покрывший блистанием лик Его и убеливший ризы Спасителя, яко снег, и повергший апостолов к стопам Его. И этот свет зачастую являлся рядом с Сергием. Ведал ли преподобный, яко ведали древние апостолы, егда Дух Святой был рядом с ним и когда нет? Верно, ведал! А горняя радость неизреченная переполняла ли душу его хотя бы во время молитвы?