Книга Прощай, Колумбус и пять рассказов - Филип Рот

— Нам?

— Евреям нашей роты.

— Это почему еще? — Я повысил голос. — Что ты имеешь в виду?

Рассердился я из-за «Шелдона» или из-за чего-то еще, я пока не понял, но точно рассердился.

— Мы вот подумали, вы же Маркс, ну как Карл Маркс. Как братья Маркс[56]. Все эти типы, они Марксы. Ваша фамилия, сержант, ведь так же пишется?

— Да.

— Фишбейн сказал… — Он запнулся. — Я что хочу сказать, сержант… — Его лицо, шея побагровели, губы шевелились, но не издавали ни звука. Он вмиг встал по стойке «смирно», поглядел мне в глаза. Похоже, вдруг понял, что от меня, как и от Тёрстона, толку не будет: я исповедую не его веру, а ту же, что и Тёрстон. В этом он ошибся, но поправить его мне не захотелось. Проще говоря, он мне не понравился.

Я ничего не сказал, лишь ответил взглядом на взгляд, и он переменил тон.

— Видите ли, сержант, — растолковывал он, — в пятницу евреи по вечерам ходят на службу.

— А что, сержант Тёрстон сказал, что в дни уборки на службу ходить нельзя?

— Да нет.

— Он что, сказал, чтобы вы оставались в казарме и драили полы?

— Нет, сержант.

— Так сказал он или не сказал, чтобы вы оставались в казарме и драили полы?

— Не в том дело, сержант. Заковыка в другом: парни из нашей казармы, — он подался ко мне, — они считают, что мы отлыниваем. А мы вовсе не отлыниваем. В пятницу евреи по вечерам ходят на службу. Так положено.

— Ну и ходите себе.

— А другие солдаты, они насмехаются. Не имеют они такого права.

— Армии, Гроссбарт, это не касается. Это ваше личное дело, вам его и решать.

— Но это же несправедливо.

Я поднялся — хотел уйти.

— Ничем не могу вам помочь, — сказал я.

Гроссбарт стоял как вкопанный — загораживал дорогу.

— Но это же вопрос веры, сэр.

— Сержант, — сказал я.

— То есть сержант, — только что не рявкнул он.

— Послушай, сходи к капеллану. Тебе нужно поговорить с капитаном Барреттом. Я попрошу, чтобы он тебя принял.

— Нет, нет. Я вовсе не хочу затевать заваруху. Ведь чуть что, они кричат, что мы — смутьяны. Я хочу одного — чтобы мои права соблюдались.

— Какого черта, Гроссбарт, кончай скулить. Никто на твои права не посягает. Хочешь — оставайся драить полы, хочешь — иди в синагогу.

Он снова расплылся в улыбке. В уголках его губ заблестела слюна.

— Вы хотите сказать — в церковь, сержант?

— Я хочу сказать — в синагогу, Гроссбарт.

Я обогнул его и вышел из канцелярии. Неподалеку раздавался хруст — часовой печатал шаг по гравию. Вдали за освещенными окнами казарм парни в майках и спецодежде, сидя на койках, чистили винтовки. Внезапно за моей спиной послышался шорох. Я обернулся и увидел, как Гроссбарт — его темный силуэт вырисовывался в сумерках — бежит в казарму, торопится рассказать своим еврейским корешам, что они не ошиблись: я так же, как Карл, как Харпо, был из ихних.

* * *

Наутро в разговоре с капитаном Барреттом я упомянул о вчерашнем инциденте. Капитану почему-то показалось, что я не так излагаю точку зрения Гроссбарта, как защищаю его.

— Маркс, я готов сражаться бок о бок и с черномазым, убеди он меня, что он настоящий мужик. Я горжусь тем, — сказал он, глядя в окно, — что смотрю на вещи непредвзято. Вследствие чего, сержант, я ко всем здесь отношусь одинаково — никому не потворствую, никого не ущемляю. Им всего-то и нужно — доказать, на что они способны. Отличился на стрельбищах, даю увольнительную на субботу-воскресенье. Отличился в физподготовке, получай увольнительную на субботу-воскресенье. Что заработал, то твое. — Барретт отвернулся от окна, наставил на меня палец. — Вы ведь еврей, Маркс?

— Да, сэр.

— И я вас уважаю. Уважаю потому, что вон у вас сколько ленточек на груди. Я, сержант, сужу человека по тому, как он проявил себя на поле боя. По тому, как у него обстоит дело с этим вот, — сказал он и — я-то ожидал, что он укажет на сердце, — направил палец на пуговицы, только чудом не отлетающие с лопающейся на животе рубашки, — по тому, тонка у него кишка или нет.

— Хорошо, сэр. Я только хотел передать вам, какое у ребят к этому отношение.

— Мистер Маркс, вы состаритесь до времени, если вас будет беспокоить, как к чему ребята относятся. Пусть этим капеллан занимается, это его дело, не ваше. А нам нужно натаскать этих ребят, чтобы они метко стреляли. Если еврейскому личному составу кажется, что их считают сачками, не знаю, что и сказать. Только вот что странно — с чего бы вдруг Господу так громко воззвать к рядовому Гроссману, что ему до зарезу приспичило идти в церковь.

— В синагогу, — сказал я.

— Будь по-вашему, сержант, в синагогу. Запишу на память. Спасибо, что заскочили.

Этим вечером перед тем, как роте собраться у канцелярии, чтобы идти строем в столовую, я призвал к себе дневального, капрала Роберта Лахилла. У Лахилла, брюнетистого крепыша, из-под гимнастерки отовсюду, откуда только можно, выбивались курчавые пучки волос. Глаза его заволакивала пленка, наводившая на мысль об эре пещер и динозавров.

— Лахилл, — сказал я, — будешь проводить построение, скажи ребятам, что им разрешено посещать церковные службы, когда бы службы ни начинались, при условии, что они, прежде чем покинуть лагерь, доложатся.

Лахилл почесал руку, но слышит ли он меня и уж тем более понимает ли, никак не показал.

— Лахилл, — сказал я. — Церковь. Напрягите память. Церковь, священник, месса, исповедь.

Лахилл скривил губу в подобии улыбки: я счел это знаком того, что он — пусть на секунду-другую — поднялся по эволюционной лестнице до человеческой особи.

— Те из евреев, кто хочет посещать вечерние службы, освобождаются от уборки и должны явиться в девятнадцать ноль ноль к канцелярии, — сказал я. Затем так, словно меня только что осенило, добавил: — Приказ капитана Барретта.

Чуть погодя, когда над лагерем «Кроудер» начал меркнуть последний, на удивление ласковый дневной свет, за окном раздался нутряной, тусклый голос Лахилла:

— Солдаты, слушай меня. Начальничек велел передать, чтобы евреи нашей роты, если они хотят посетить еврейскую мессу, в девятнадцать ноль ноль должны здесь выйти из строя.

* * *

В семь часов я выглянул из окна канцелярии и увидел на пыльном плацу троих солдат в накрахмаленном хаки. Они посматривали на часы, переминались с ноги на ногу, перешептывались. Смеркалось, одинокие на пустынном плацу, они казались совсем маленькими. Когда я открыл дверь, до меня донесся шум: в казармах по соседству вовсю шла солдатская утеха — сдвигались к стенам койки, хлестала в ведра вода из кранов, шваркали швабры по деревянным полам, наводилась чистота перед субботним смотром. Гуляли взад-вперед тряпки по окнам. Едва я вышел на плац, мне послышался голос Гроссбарта: «Смирна-а!»