Книга Русское сопротивление. Война с антихристом - Олег Анатольевич Платонов

мнению Людвигова, стал рассматривать евреев как подпольную организацию. В деятельности евреев его особенно возмущал «институт еврейских жен». Ему стали известны сведения, полученные на допросе от одной старой еврейки, об учении раввинов «для спасения народа». Согласно этому учению для укрепления иудейского влияния и размножения «малочисленного еврейского народа» еврейским женщинам не зазорно становиться женами наиболее перспективных мужчин других национальностей. Ребенок, рожденный от еврейки, будь его отцом кто угодно, – всегда еврей». «Ибо еврейская кровь сильнее всех». Ребенок, родившийся от еврейки, потерян для нации отца и на мистическом и на земном уровне. Почти все крупные русские большевики имели еврейских жен (Молотов, Ворошилов, Хрущев, Ежов, Абакумов и мн. др.), которые были при них чем-то вроде иудейских комиссаров. Людвигов рассказывал об известном ему случае женитьбы наркома НКВД Ежова на еврейке, связанной с сионистскими кругами. Сталин, узнав об этом, воспылал к Ежову сначала недоверием, а потом ненавистью. Рассказывая мне об институте еврейских жен, Людвигов посмеялся и надо мной, сказав: «Олег, вы тоже чуть не стали жертвой этого института». На мой удивленный взгляд он пояснил: «В комнате, когда вы пришли в первый раз, вокруг вас вертелась и терлась симпатичная девушка-еврейка, родственница зав. библиотекой Елисаветской! Я думаю, они вас сочли перспективным и попытались через вас совершить «спасение народа». Позднее я обдумал все сказанное им, возможно, он был прав; как старый чекист, он смотрел в корень. Действительно, какое-то время после прихода в ЦСУ я испытывал на себе назойливое внимание этой особы, она куда-то меня приглашала и в буквальном смысле «терлась». Она была очень миловидной, но совсем не интересовала меня, так как тогда я был уже влюблен в свою будущую жену. Одним словом, я решительно отшил девушку-еврейку. Сейчас я думаю, что, вероятно, с этого момента начались мои сложности во взаимоотношениях с «сионистской партией».

Из бесед с Людвиговым я пришел к пониманию характера большевистской, коммунистической власти. Слушая его откровения, я ловил себя на мысли, что «ведь это мафия», «мафия еврейская». Она строилась на иерархии силы, шантажа и запугивания. Ее бесчеловечность и жестокость ко всем «чужим» корнями уходит в талмудическое мировоззрение. Людвигов спокойно рассказывал, что самыми лучшими чекистами и разведчиками были евреи, без сожаления относившиеся к «человеческому материалу, среди которого им приходилось работать». Система «ликвидации» вошла в практику большевистской партии в 1905–1907 годы. Группы большевиков того времени составили костяк Чека. Для старых большевиков бессудные убийства русских людей, не разделявших их политические взгляды, были нормой. Все члены партии ходили вооруженные и еще в 20-е годы могли убить любого небольшевика под предлогом его контрреволюционности. Старые большевики любили вспоминать это время, при встречах за водкой нередко хвалились друг перед другом, сколько душ погубили, шлепнули, к стенке поставили. Каждый старый большевик был патентованным убийцей. Один из них рассказывал Людвигову, как в Гражданскую войну «просто так» расстрелял семью из 7 человек «буржуев», чтобы подготовить квартиру начальнику губернского Чека.

Людвигов не делал глобальных обобщений. Он рассказывал мне – благодарному слушателю – о том, что видел и слышал в жизни. А выводы и обобщения делал я сам. Столкнувшись с бездушием и несправедливостью большевистской системы, Людвигов не осуждал ее, принимая как должное, а если критиковал, то только отдельные частности. Некоторые его рассказы приводили меня в ужас, я иногда начинал бояться его откровенности. Все чаще он говорил, что обо всем напишет книгу, намекая на то, что расскажет не только о дохрущевских временах, но и раскроет то, что знает о сталинском периоде жизни нынешних властителей. Было в этих его обещаниях что-то болезненное, он все чаще и чаще повторялся. Я начинал терять интерес к нему. Да и сам он стал менее охотно встречаться со мной, возможно, я обидел его своими резкими обобщениями… Однажды, вернувшись из командировки, я не застал его в столовой, позвонил ему на рабочее место. Подошел незнакомый мужчина и на мой вопрос позвать Людвигова ответил:

– Он умер.

– Что с ним случилось?

– Не знаю… – И повесил трубку.

Позвонил Евгении Михайловне. Предупреждая мои вопросы, она сказала: «Надо встретиться», – и тоже повесила трубку.

При встрече Евгения Михайловна рассказала мне, что Людвигов погиб страшной смертью. Последние дни он был очень неуравновешен. Куда-то постоянно уезжал и однажды вечером не вернулся. Его труп, разрезанный электричкой, нашли на одной из дальних загородных станций. Обстоятельства его гибели остались неизвестны, так же как и судьба его воспоминаний. На следующий день в его рабочую комнату в ЦСУ пришли сотрудники КГБ, осмотрели его стол и шкаф. Так закончил свою жизнь один из самых информированных людей, с которыми мне приходилось когда-либо встречаться.

Глава 8

Поездка по Прибалтике. – Латвия, Литва, Эстония. – Симпатия к этим местам. – Столкновение с провинциализмом и русофобией. – Встреча со своей будущей женой

Еще со школьных лет я полюбил отдыхать в Прибалтике. Нетеплое Балтийское море манило меня больше, чем Черное. Мне очень нравилось купаться в прохладной воде в неспокойную погоду, подныривая под высокие волны. Первое знакомство с Прибалтикой произошло на Рижском взморье в местечке Дубалты. В памяти остались ночные прогулки по пляжу, почему-то теплое море, масса комаров, назойливость которых я почти не замечал за поцелуями с девушкой Викой, работавшей на местном радиозаводе. Запах загорелой кожи и незнакомой, не московской косметики вызывали у меня чувство чего-то нового, необычного и я жадно наслаждался этим новыми ощущением. «Рига – маленький Париж», – на полном серьезе лепетала Вика, а мне это было очень смешно. Но чтобы не огорчать ее наивную убежденность, я тоже улыбался и кивал головой. Одна из таких прогулок окончилась для нас печально. Однажды в шутку мы начали кидаться сосновыми шишками в сторожа какого-то магазина. Проезжающий наряд милиции забрал нас в отделение, где меня ощутимо отделали резиновыми палками, а Вике «прочитали лекцию», что ей, латышке, нехорошо гулять по ночам с русскими парнями. Выйдя из милиции, Вика рассказала мне, что многие «латышские стрелки» (ее слова) плохо относятся к русским. Сама она латышка только по отцу, а мама русская, и ей не по душе латышский национализм.

Для меня этот случай стал первым примером немотивированной национальной распри некоторой части прибалтийских народностей (уверен, что далеко не всех) в отношении русских. После Риги я отдыхал два раза в Друскининкае, два раза в Лиепае, ездил в