Книга Хрен знат 2 - Александр Анатольевич Борисов

кажется, это и есть основная причина недомогания.

— Спасибо вам, доктор!

Мамка так неожиданно появилась и замкнула на себя разговор, что я растерялся. Стою, не знаю что делать. И её хочется обнять, и в присутствии врача неудобно.

«Иди, малыш, выздоравливай!» прозвучало как «не мешай». Ни фига себе! Уж кем-кем, а малышом меня в этом времени никто ещё не называл.

— Иди, — подтвердила мать, — там бабушка ждёт.

— Горюшко ж ты моё! — запричитала Елена Акимовна. — Да как же ты это так?

Что я, и что как остаётся за скобками, но кругом виноват. Все бабушки одинаковы. Когда они плачут, краснеют глаза, а слёзы сочатся как будто бы из морщин. В слезах они знают меру, больше одного носового платочка с собой не берут. А пока плачут, всегда успевают задать целую кучу вопросов: «Ел ли то, что в прошлый раз положила?»; «Всё ли съел?»; «Вкусно или невкусно?» и «Что принести в следующий раз?»

— Не надо ничего, ба. Меня завтра выписывают. Ты попросила бы лучше Екатерину Пимовну, чтобы сюда пришла. Тут пацанчик один сильно болеет. Говорят, что неизлечимо…

— Не вумничай, до завтрева десять раз успеешь проголодаться. На-ка вот, поставь в тумбочку. Там закваска и плов с курочкой. В коробке котлеты (баба Паша передала) и китайские огурцы (Анька из Натырбова привезла). Да смотри, конфеты сразу не ешь, аппетит не перебивай!

Дед сидит на скамейке. Тросточка с чёрной эбонитовой ручкой зажата между колен. Он её почему-то зовёт костылём. Поймав мой вопросительный взгляд, пожимает плечами: терпи, мол, женщины это стихия.

Мамка была в босоножках и плотных носках телесного цвета. Это я точно заметил, пробегая туда и обратно. «Чем слово наше отзовётся?» — если его подхватит Елена Акимовна, то обязательно действием. Не снимать мамке царского пятака пока она не одобрит!

Чапы в палате не было. Наверное, пошёл в туалет. Вернее, не сам пошел. Обычно его сопровождали старшие пацаны. Сейчас там дежурил Вовка Дядюра. Стоял со скучным лицом, краснея ушами, и почему-то жутко стеснялся моей мамки.

— Хорошо, в половине десятого, — сказала она. — На всякий случай, возьмём одежду.

Когда мы вышли на улицу, полку посетителей прибыло. Рядом с дедом сидел Витька Григорьев и выслушивал комплименты. Вот, типа того, какой хороший товарищ, пришёл навестить заболевшего одноклассника. А тот в ответ только мычит да сопаткою шмыгает. Конфета во рту. Судя по обёртке в руке, «Золотой ключик».

Мои попрощались сдержано. Елена Акимовна попросила чтоб «был вумницей», мамка добавила «чтобы я за тебя не краснела», а дед потрепал меня по голове и сунул в карман бумажный кулёчек с конфетами. Не принято было на людях нежности разводить.

— Отойдём? — предложил Витёк.

Понятное дело, стесняется. Видок у него бедолаги, ещё тот. Фингал в уголке левого глаза, который ему повесил Васька Фашист в битве за Наташкину книгу, уже пожелтел. На «гулю», добытую в том же бою, наложилась ещё одна. Пацан, за которым мы гнались так долго и безуспешно, хоть и стрелял навскидку, тоже умудрился попасть в центр лба. Сейчас в этом месте болтался обрывок газеты, с обеих сторон испачканный йодом.

Настроение у Витька тоже было под стать.

— Письмо вчера получил, — без предисловий проворчал он, — К тебе прихожу — сказали, что скорая увезла.

— Мне за ворота нельзя, — сразу предупредил я.

— Чё так? А-а, ну понятно. Погнали тогда подальше от глаз, да хоть под то дерево.

— Денисов! Ну-ка, отойдите от абрикосы!

— Крову мать, — отозвался Витёк, срочно меняя курс. — Где ж тут спокою найти⁈ Ну и порядки у вас!

Я оглянулся. Врачиха по-прежнему стояла в дверях и грозила нам указательным пальцем.

«Спокой» отыскался возле забора, где не так много крапивы и торчащих из досок гвоздей. Витька достал из кармана скомканный лист бумаги и мрачно сказал:

— Читай!

Почерк у Наташки Городней был приблатнённый, с наклоном в левую сторону и весь какой-то квадратный. А вот содержанием её письмецо не баловало:

«Витя! Я передумала. Мне от тебя ничего не нужно. Пусть всё остаётся как есть. Прости, если побеспокоила».

Вот те и весь хрен до копейки! И подпись не поставила, падла. Зря я так радовался за своего корефана.

— Ну что, прочитал? — спросил Витька дрогнувшим голосом. Он уже чуть не плакал.

Спрашивать у него, нужны ли ему Наташкины письма, было бы верхом цинизма. Тут и коню понятно, что очень нужны. Напрасно источать оптимизм я также не стал. Ответил как есть, что если это не бабские закидоны, то да, дело поганое. Но шанс остаётся. Теперь мол, Витёк, всё зависит от того, на сколько процентов ты сможешь его использовать.

— Какой нафик шанс⁈ — отмахнулся он.

— Книга! — сказал я. — Завтра меня выписывают. Мы с тобой сходим на почту и отправим её бандеролью в Медвежьегорск.

— Так она ж написала…

— Забудь! Ты ничего не читал и мне ничего не показывал. Это письмо задержалось на почте. Почтальон его принесёт дня через два-три.

— Понял, — мой корефан воссиял, но тот же опять сник. — Ну, отправим мы ей книгу, а дальше что?

— А дальше, Витёк, нужно напрячься и сделать так, чтобы ты из простых знакомых стал для Наташки человеком необходимым. Чтобы она ждала твоих писем, как новогоднюю ёлку.

— Ну, ты сказанул! Что я тебе, Пушкин?

Бог мой, сколько убедительных слов вертелось на моём языке! Любому взрослому мужику я объяснил бы на пальцах, что делать и как. Да он бы и без меня во всём разобрался. Но победить детский максимализм, взрослому разуму не под силу. Кто в этом возрасте не считал, что он это пуп земли и всё в этом мире происходит ради него? Разве что Чапа? Вот этот пацан точно осознаёт всю зыбкость своего бытия и с благодарностью воспринимает каждое мгновение жизни, всё, что ему