Книга Мантисса - Джон Фаулз

— Можно, я подойду к тебе и посижу у тебя на коленях, а, Майлз?

— Нет, нельзя.

— Ну пожалуйста.

— Нет.

— Если хочешь, мне будет всего пятнадцать.

Он резко поворачивается вместе со стулом и предостерегающе поднимает палец:

— Не подходи!

Но она направляется к нему. Однако, не дойдя нескольких шагов до того места, где он сидит напрягшись, видимо готовый броситься на нее, если она ступит хоть чуть-чуть ближе, она опускается на колени на истертом ковре и присаживается на пятки, покорно сложив на коленях руки. Несколько мгновений он выдерживает устремленный на него взгляд, затем отводит глаза.

— Ведь я дала тебе только малое зернышко. Всю настоящую работу ты сделал совершенно самостоятельно.

Некоторое время он сидит молча, потом взрывается:

— Господи, да стоит мне подумать про всю эту бодягу про пластилин, про пашу, про гаремы! Да еще про Гитлера к тому же! — Он резко к ней поворачивается: — Знаешь, что я тебе скажу? Ты — самая фашистская маленькая фашистка за всю историю человечества! И не думай, что, стоя на коленках и глядя на меня глазами издыхающего спаниеля, ты хоть на миг сможешь меня одурачить.

— Майлз, фашисты ненавидят секс.

Его улыбка похожа скорее на карикатурную гримасу.

— Даже в самых отвратительных философских доктринах можно отыскать что-нибудь положительное.

— И любовь ненавидят.

— В данных обстоятельствах это слово звучит непристойно.

— И нежность тоже.

— Нежности в тебе — как в том долбаном кактусе.

— И они совершенно не способны смеяться над собой.

— О, я ясно вижу, что тебе может представляться в высшей степени забавным лишать человека всяческой веры в собственные силы, весьма эффективно кастрировать его на всю оставшуюся жизнь. Ты проявляешь невероятную выдержку, не катаясь по полу от смеха, — так это все весело и забавно. Извини, я не могу участвовать в твоем веселье.

— И все это только из-за того, что приходится признать: ты все-таки во мне немножко нуждаешься?

— Я в тебе не нуждаюсь. Нуждаешься в этом — ты. Это тебе надо меня унижать.

— Майлз!

— Я сказал именно то, что хотел, и именно теми словами. Ты с самого начала разрушала все, что я делал, своими абсолютно банальными, пустяковыми, пригодными только для повестушек идеями. Когда я начинал, у меня не было ни малейшего желания быть таким, как теперь. Я собирался идти по стопам Джойса и Беккета. Но нет — пришлось семенить за тобой! Каждый женский персонаж следовало изменить до неузнаваемости. Она должна непременно делать то-то, поступать так-то. И каждый раз надо было ее раздувать так, чтобы она заполонила собою все, превратила бурный поток в стоячее болото. А в конце — всегда одно и то же. То есть — ты, черт бы тебя взял совсем. Ты постоянно вынуждаешь меня вырезать самые лучшие эпизоды. Помнишь тот мой текст — с двенадцатью разными концами? Это было само совершенство, никто раньше до такого не додумался. И тут ты принимаешься за дело, и у меня остается их всего три! Вещь утратила главный смысл. Пропала даром. — Он сверлит ее гневным взглядом. Она закусывает губы, чтобы сдержать смех. — Могу сообщить тебе, где будет происходить действие новой книги. На горе Атос[82].

Улыбка ее становится еще шире. Он отворачивается и продолжает проповедь:

— Все, на что ты способна, — это диктовать. У меня столько же прав на собственные высказывания, как у пишущей машинки. Господи, подумать только, сколько бесконечных страниц французы потратили, пытаясь решить, написан ли сам писатель или нет… Да десяти секунд, проведенных с тобой, хватило бы, чтобы раз и навсегда этот факт доказать.

— Ты прекрасно знаешь, что это неправда.

— Тогда почему нельзя вернуть эту дверь? Почему, хотя бы один раз, я не могу закончить сцену так, как я считаю нужным? Почему тебе всегда должно принадлежать последнее слово?

— Майлз, но ведь сейчас именно ты ведешь себя не очень последовательно. Ты же сам только что объяснил, что между автором и текстом не существует абсолютно никакой связи. Так какое значение все это может иметь?

— Но ведь должен же я иметь право по-своему решать, каким образом быть абсолютно не связанным с моим собственным текстом!

— Я сознаю, что я всего-навсего твоя ни на что не годная безмозглая подружка, но даже мне видно, что сказанное тобой не выдерживает логического обсуждения.

— А я не собираюсь обсуждать с тобой вещи, которые гораздо выше твоего разумения.

Она разглядывает его повернутую к ней вполоборота спину.

— Мне не хотелось бы прекращать разговор, пока мы снова не станем друзьями. Пока ты не позволишь мне сесть к тебе на колени и немножко тебя приласкать. И поцеловать.

— Ох, ради всего святого!

— Я очень тебя люблю. И больше не смеюсь над тобой.

— Ты вечно надо мной смеешься.

— Майлз, ну посмотри же на меня!

Он бросает на нее полный подозрения взгляд: она действительно не смеется. Но он снова отворачивается, будто увидел в ее глазах что-то похуже смеха. Она сидит, молча за ним наблюдая. Потом произносит:

— Ну хорошо. Вот тебе твоя дверь.

Он бросает быстрый взгляд туда, где раньше была дверь, — она действительно там. Эрато поднимается, направляется к двери, открывает ее.

— Ну давай. Иди сюда, посмотри, что там, с другой стороны. — Она протягивает ему руку. — Ну иди же. Ничего страшного.

Он сердито поднимается со стула, идет к открытой двери, не обращая внимания на ее руку, и заглядывает в дверной проем. Он смотрит на мужчину в пурпурного цвета халате, который ему слишком мал, на изящную нагую девушку с венком из розовых бутонов на волосах, на ее классической формы лоно, видит кровать на заднем плане, часы с кукушкой и висящий на них призрачно-белый хитон, стеганые серые стены. Все это встает перед ним, словно отраженное в зеркале или у Магритта[83]. Она делает жест рукой, приглашая его пройти в дверь.

— Нелепость какая!

Он сердито отворачивается. Она закрывает дверь, задумчиво разглядывает его спину, делает несколько шагов в его сторону, приближаясь к нему сзади.