Книга Отречение - Екатерина Георгиевна Маркова

в дурацкое положение, я тоже закрыла глаза и сразу увидела двухэтажный дом генерала Вока с резными ставнями и витыми перилами. Возле крыльца бегала овчарка, а рядом маленькая черноглазая девочка с бантом на голове хлопотала над разложенными на ступеньках игрушками. Время от времени девочка бросала игрушки, подбегала к собаке и, бесстрашно обхватив ее голову, целовала в широкий крутой лоб.

Садилась на корточки и, любовно заглядывая в глаза собаке, приговаривала шепотом: «Ах ты моя ненаглядная, моя самая любимая, самая умная, самая красивая».

А с крыльца доносился смех взрослых, и тихий голос Якова Сергеевича Вока нарочито сердито принимался пенять девочке:

— Вот так да! Я-то думал, Ленусик больше всех дедушку любит, а у нее, оказывается, самая любимая — Дамка. Вот так да!

В нарочито сердитом голосе Якова Сергеевича Ленусик слышала одобрение ее привязанности к собаке. Вок сам любил собак. Их было пять в генеральском доме.

— Я дедушку люблю.

Ленусик обнимала генерала за шею, щекоча бантом его впалые щеки.

— А еще люблю бабушку Аду, и тетю Наташу люблю, и дядю Сашу.

Ленусик загибала тоненькие пальчики, перечисляя всех, кого любила.

— Бабушка Ада, расскажи, пожалуйста, как дедушка пришел тебя встречать на вокзал, а тебя в вагоне не оказалось. Расскажи!

— Да помилуй, Ленусик, ты уже наизусть знаешь эту историю, — отбивалась Ариадна Сергеевна.

Но девочка уже уселась рядом на ступеньку и, прижавшись к коленям бабушки Ады, замерла в ожидании.

— Ну что же, дружочек, слушай, раз такое дело, — неторопливо начала Ариадна Сергеевна.

И сама в который раз вспомнила купе пассажирского поезда, свою тоненькую попутчицу Наташу Беловольскую, взбудораженную разлукой с мужем. Вспомнила ее лихорадочно горевшие глаза, ее сбивчивый рассказ о жизни в Петербурге, когда каждая минута была пронизана страхом за жизнь мужа, который воевал в дивизии сибирских «чудо-богатырей» где-то в Польше с «германцами». Сказкой был его недельный отпуск в Петербурге. Но радость была короткой. Муж заявил, что оставаться в Петербурге опасно. Несмотря на мольбы и слезы Наташи, он был непреклонен в своем решении отправить ее сначала в Москву, а потом в Сибирь, в ту деревню, где учительствовала Наташа и где с той поры жила ее мать.

Потом вспомнилось Ариадне Сергеевне багровое пятно лица Наташи, мечущейся в жару на подушке. Обметанные сухие губы, произносившие бессвязные слова. Склоненная над больной фигура случайного попутчика — доктора, раскачивавшаяся в ритм идущему поезду. Блуждающие отсветы полустанков, тяжелый скрежет тормозов и прерывистый стон, похожий на сдавленное рыдание. И приговор доктора: «Тиф». А потом — заплаканное лицо пожилой женщины с кроткими серыми глазами, ее дрожащие губы, повторявшие без конца: «Господи, сжалься над доченькой моей». Убогие сани, запряженные парой хилых лошадей, клубы пара, летящие от их сбившегося дыхания, а по обе стороны дороги надменная стылая тайга, бесстрастно взирающая на отчаянный бег путников по еле проторенной дороге. Перепуганные лица крестьян в немой толпе, собравшейся у дома бывшей «учителки», хлеб-соль на расписном полотенце в опущенных руках молодухи, видимо, из прежних Наташиных учениц, чьи-то сильные руки, принявшие из саней безвольное тело учительницы, и краткое слово «тиф», запущенное круглым мячиком в толпу, метавшееся от уст к устам.

— Ну вот, — вздохнула Ариадна Сергеевна. — А дедушка в это время встречал меня на вокзале. Но не могла же я оставить ее в жару, без сознания на каком-то диком полустанке… С матерью-старухой. До весны выхаживали мы Наташу. А весной пришло выздоровление. Вот по весне я наконец добралась до Яшеньки. А через полгода и Наташа переехала к нам поближе благодаря моим настояниям. Посмотрела я, как ей, бедной, тоскливо должно быть в этой деревенской глуши, и принялась уговаривать ее переехать в город. Учителя везде нужны, а уж такое чудо из чудес, как Наташенька наша, и подавно всюду по сердцу придется! Тем более что новопавловская квартира Александра Людвиговича и Наташи была в целости-сохранности под присмотром ее двоюродной сестры Сони.

Ленусик улыбалась, довольная еще раз услышанной историей. Бережно охраняли ее любящие люди от того, чтобы, не дай бог, не узнала она о том, как ступил нечаянно генерал Вок на платформе вокзала на сбившееся в кучу тряпье умирающей, как исступленно выкрикнули мольбу немигающие черные глаза. Как решилась нежданно-негаданно судьба неведомого младенца.

— Тети Наташи давно не было, — недовольно надула Ленусик пухлые губы и вопросительно глянула на бабушку Аду.

— Некогда ей, деточка. В школе дел много. — И, обращаясь к брату, засмеялась: — Знаешь ли, Яшенька, какое прозвище Наташеньке приклеили? «Матрешинская богородица». Улица-то, по которой из школы она идет, Матрешинской называется. И прямо от церкви начало берет. Наташа по дороге из школы церковь ту огибает — и похоже, что из нее появляется. Идет, а вокруг толпа учеников. Это уж будто ритуал какой: ждут ее ученики у школы и, окружив, до самого дома провожают. Любят ее! А директор огорчен. Вся школа, говорит, только литературой занимается. Она ведь и сама живет в каком-то придуманном мире. И школа гудит и ходуном ходит от ее фантазий. Несколько дней назад урок литературы за городом проводила. Среди красоты природы, говорит, человеческий дух раскованней и восприимчивей к прекрасному. «Полтаву» им читала. Наизусть…

— …Спите, Саша? — издалека позвал голос.

Я открыла глаза и увидела перед собой «Джокондову» улыбку Игоря Кирилловича.

— Извините, я потревожил вас. Хотел сказать, что, возможно, та женщина в «Волге» зону отдыха имела в виду как ориентир. Знаете, так бывает…

Я поблагодарила Игоря Кирилловича за участие и, вздохнув, ответила:

— Да нет. Просто я обозналась…

Игорь Кириллович согласно кивнул и снова закрыл глаза.

…Я тоже знала наизусть всю «Полтаву». Наталье Арсеньевне очень нравилось, как я читала.

— Тебе бы артисткой быть, Сашенька, а не биологом. У тебя редкое обаяние, замечательный темперамент и голос очень красивый, выразительный.

— Нет уж, Наталья Арсеньевна, увольте. В нашей семье один артист уже есть.

Мой старший брат Николаша два года назад окончил школу-студию при МХАТе и теперь работал в ленинградском театре. В принципе я неплохо относилась к своему ближайшему родственнику, но мне почему-то всегда было немножко стыдно говорить, что мой брат — артист. В детстве я мечтала, чтобы он был космонавтом, а потом представляла его знаменитым хирургом или физиком, делающим великие открытия.

— Сашура, подчитай мне текст, — часто просил он меня, готовясь к репетициям в школе-студии.

И я с удовольствием читала за Джульетту или Нину Заречную и получала похвалы за «чувство такта», благодаря которому не выбивала его из какого-то найденного «зерна роли». Педагоги шептали родителям, какая интересная актерская