Книга Самокрутка - Евгений Андреевич Салиас

когда ночь бывала ветряная, и ворчали:

— Сожгут нас эти деревенщики!

Но делать было нечего. Начальство не вступалось в дело. Полицеймейстер приказал советовать "гостям», чтобы они преимущественно располагались на сон грядущий по лужайкам на окраинах Москвы и в Земляном городе, а не в Белом, да чтобы костры делали поменьше.

На жалобы обывателей, начальство отвечало, что "авось", Бог милостив, не заморозить же пришлый народ, не имеющий крова.

Московские богачи-хлебосолы, которых было не мало, широко растворили двери своих палат. Обеды, ужины, балы и всякие затеи чередовались. Дней не хватало и часов не хватало. Иной питерский сановник при всём желании никого не обидеть — всё-таки не мог в один день или вечер попасть во все дома, куда его приглашали.

Всюду, на всех пирах и балах, шли одни и те же беседы и только об предстоящем короновании, и при этом три вопроса являлись главными — не сходили с уст как питерских гостей, так и московских бояр. Будет ли учреждён верховный императорский совет; будут ли возвращены духовенству отобранные Петром Фёдорычем вотчины и будет ли генеральс-адъютант государыни вместе с братьями возведён в графское достоинство? Этими тремя вопросами исчерпывались все беседы, споры, толки и пересуды и москвичей, и питерцев.

Но к этим вопросам, обсуждавшимся громко, присоединялся ещё один вопрос, жгучий, животрепещущий, огромного значения для государства, который служил темой таинственных разговоров, глаз на глаз, шёпотом и с опаской.

В Москве упорно стали ходить слухи, о которых и помину не было в Петербурге, за все два месяца нового царствования. Молва в обществе тайком передавала всякий вздор.

Однако лица, более близкие ко двору и царице, называли эти все слухи московской сплетней и смеялись.

Повсюду слышались толки и пересуды.

Повсюду равно шло и веселье.

Только в доме князя Лубянского, как бы у опального боярина или у строптивого вельможи, злобствующего, было тихо, уныло и даже темно сравнительно с сотнями огней, блиставшими повсюду. Близкие люди, заглянув к князю, недоумевали и ворчали, уезжая.

— Что-то неладно у Артамона Алексеича! Век этот человек загадки загадывает своим приятелям. Тут Москва ходуном ходит, а у него будто на смех, подумаешь, хворые в доме или беда какая...

В доме князя, действительно, была если не беда, то смута всеобщая, полная, невылазная. От самого владетеля палат и от его дочери, до последнего дворового человека — все ходили, как в угаре, косо поглядывали, угрюмо переговаривались и перешёптывались. И все чуяли, что в доме что-то неладно. Вот, вот, ахнет и свалится на всех такое, что ложись и помирай.

Князь и княжна знали в чём дело. Отец дал дочери неделю на обсужденье своего предложения на счёт сватовства сенатора.

Три дня княжна почти не выходила из своей спальни, сказывалась больной. Она появлялась только к столу, сидела и кушала молча, почти не подымая ни на кого глаз и положительно ни разу не глянув в лицо отца.

Князь ограничивался беседой с Настасьей Григорьевной, или с гостем, который случайно оставался обедать. Иногда князь пробовал шутить и балагурить и хотя голос его был неподдельно весел, но в шутках его чуялась принуждённость... Выходило всё нескладно, сказывалась цель "для отводу глаз». Гость, косясь на всех, тоже прикусывал язык и спешил после стола уехать, чувствуя, что он бельмом на глазу в доме, где "что-то деется", где смута и раздор.

Настасья Григорьевна первые дни приставала к княжне, не хворает ли она, выспрашивала князя и недоумевала. Её уверяли, что ничего нет важного, а просто князь с дочерью повздорили и дуются друг на дружку.

Одна Агаша по-прежнему беззаботно смеялась и бегала по большому дому, не замечая смуты.

Борис был в доме деда два раза; князь и его принимал особенно ласково, расспрашивал о делах по службе, о производстве. Княжна с ним не говорила и даже не глядела на него.

В первый же день Борис увидел и заметил всё, но спросить и узнать в чём дело — было некого. С княжной наедине ему не удавалось остаться. Мать и сестра не могли быть в помощь. Однако, явившись на другой день к обеду, Борис встретился с сенатором в кабинете князя и чутьём влюблённого сердцем, а не разумом, сразу всё понял. Или князь умышленно проговорился, или глаза его, ласково и любовно обращённые на сенатора, были слишком красноречивы, или сенатор обмолвился...

Кажется, ничего не было сделано или сказано, а между тем Борис всё знал, догадался, встрепенулся сердцем, и... не испугался, не упал духом, а напротив, будто обрадовался.

Обрадовался близости развязки давнишних тяжёлых и запутанных обстоятельств.

Не говоря почти ни с кем ни о чём, жалуясь на головную боль и усталость, Борис пробыл в доме недолго и собрался домой.

Но вместо того, чтобы ехать на Плющиху — Борщёв зашёл в конюшню князя и кликнул Ахмета-Прохора.

— Ахмет! Мне сдаётся, беда пришла... — начал Борис взволнованным голосом, хотя ещё надеясь на опровержение своих подозрений.

— Да, Борис Ильич... Время терять нечего...

И Ахмет подробно передал Борщёву всё, что знал от мамки Солёнушки и следовательно от самой княжны.

— Я её не уступлю! — глухо выговорил Борщёв.

— А то как же! Мы так и порешили с мамушкой, — отозвался Ахмет. — Завтра утром я, ранним рано, буду у вашей милости и передам вам, как первое дело сделать, а потом уж и все другие дела.

— Какое первое?..

— Первое будет... Как вам с княжной глаз на глаз повидаться, да не на полчаса, а часа на четыре, чтобы всё толково переговорить и всё порешить, как действовать.

И Ахмет обещал Борщёву быть у него поутру уже с ответом на этот первый, трудный вопрос.

Когда Борщёв простился с князем, то он собирался уже выезжать со двора. Вообще за это время Артамон Алексеевич выезжал много и часто. Прежде Анюта всегда знала, где отец бывает, так как каждый вечер он подробно рассказывал дочери, кого видел и о чём беседовал. Теперь княжна, конечно, ничего не знала. Тем не менее, разъезды отца по городу были княжне известны чрез мамку, узнававшую всё от любимца князя, кучера, который, если и не сам всегда выезжал с барином — всё-таки знал, где князь бывает.

Княжну смущало то обстоятельство, что отец за последнее время был у митрополита Петербургского, Сеченова, и был два раза у Ивана Григорьевича Орлова, москвича, брата фаворита, с которым он и прежде был знаком, но часто не посещал. Эти визиты смущали