Книга Мещанка - Николай Васильевич Серов

сержусь, совсем не сержусь.

— Ладно, ладно, вижу я, — глядя на него большими черными глазами, в которых виделись и ласка, и упрек, и желание, чтобы он понял ее, сказала она. — Я давно хочу тебе это сказать.

Павел Васильевич с интересом слушал ее. Он думал, что все, что надо было ему или ей сказать друг другу, говорилось, как только появлялось желание поговорить. И то, что она давно носила в душе какой-то разговор, удивило и насторожило его. Что же такое она не хотела ему сказать раньше?

— Оставим этот случай, — продолжала Надя. — Но погляди на людей внимательней, погляди на жизнь. Вот ты мне давеча сказал, почему тебе хочется поглядеть на новый дом, когда он только начинает жить. Романтично, человечно и по-детски непосредственно, но удивительно по-детски же и наивно. А это в твоем возрасте и положении опасно и просто странно выглядит. Давай я тебе расскажу, как начинается жизнь в новом доме. Хочешь?

— Расскажи. Всякий предмет лучше увидеть со всех сторон.

— Вот, вот. А тебе надо именно все увидеть со всех сторон, а не однобоко. Но о доме. Прежде всего надо получить ордер на вселение. И начинается грызня. Люди врут, обманывают, изворачиваются, стараются обхитрить друг друга. Только бы мне, а не другому получить квартиру. На остальных наплевать. Разве не так?

— Ну, ну, рассказывай дальше.

— А дальше вы решили, кому дать квартиры. Заседали, думали, спорили и — решили. Я знаю и верю, что ты душевно хотел решить все по справедливости и человечно, и если совершил ошибку, то не из корысти или еще чего, а потому, что кто-то оказался хитрей и обманул тебя. Ты не обманешь никого, ты этого не можешь, я знаю. Но довольны ли люди? Нет. Я уверяю тебя, — она приложила ладонь к груди, и этот ее жест, и глаза — все говорило, что она высказывает такое убеждение, что поколебать его нельзя, а главное — говорит со всею своей любовью и желанием помочь ему выйти из трех сосен, в которых, как ей казалось, он блуждал. — Кому-то дали комнату или квартиру на первом или на пятом этаже, а другим на втором и третьем, да еще с балконом, одним придется жить на северной стороне, а другим на южной. И человек опять спрашивает: «Почему ему, а не мне? Чем я хуже его?». И вот ты идешь двором дома, а на тебя глядят со злобой и думают: «И он виноват, что меня обидели, обошли, обделили». Вот как начинается жизнь в новом доме. Не знаю, романтично ли это, но это правда.

— Ну, а вывод какой? — живо спросил он.

— Люди все равно не поймут твоих стараний. Душевного, такого, знаешь, искреннего уважения от них не заслужишь. Зря только силы и нервы истреплешь. Побереги, пригодятся.

— Извини меня, но я тоже должен высказаться, — проговорил он, не в силах погасить нотки протеста и несогласия. Они звучали слишком ясно, чтобы она не почувствовала их.

— А стоит ли? Я ведь знаю, что ты будешь говорить. Ты скажешь, что это эгоизм, неуважение к человеку и так далее и тому подобное. Так ведь? — усмехнулась она.

— Что же, можно и не говорить, — согласился он. — Только поверь мне, что я это знаю. Есть и такие люди, к сожалению. Есть. Но ты пойми, что у самых красивых туфель есть подметки. И человек идет в них не только по паркету, а часто и по улице. Да и на любом паркете бывают пылинки. А мы ведь ходим еще часто и в грубой обуви, и по грешной земле. Идет человек, ну и случается — налипнет на подметки грязь. Я не люблю смотреть на эту грязь У человека ведь есть еще лицо. Я гляжу на человека во весь его рост. И он красив! Зачем же соскабливать с его подметок грязь и мазать ею его лицо? Этак можно так измазать, что и не узнать его будет.

— Ну, хватит об этом. Точки зрения выяснены, — резко встав, сказала она. — Но пойми только, что я тебе жена и меня иногда можно предпочесть остальным. Уж если повел в кино, так привел бы, что ли.

Она отвернулась и разрыдалась.

— Ну, Наденька… Ну, что ты?.. Ну, прости… — расстроившись вконец, стал он успокаивать ее, осторожно взяв за плечи.

Она не отвечала. Плечи ее вздрагивали.

— Пойдем домой, я отдохнула, спасибо, — наконец сквозь слезы выговорила она.

Второй случай произошел примерно через месяц. Перед концом рабочего дня в кабинет к нему вошел старый кузнец Максимыч. Прикрыв дверь, он остановился, и Павел Васильевич, глядя на него, забыл даже пригласить его сесть. Его удивило выражение лица кузнеца. Черные большие глаза старика сияли какою-то большой радостью, и от них, как от двух маленьких солнц, разбегались в стороны лучики веселых морщинок. И все его бородатое лицо выглядело необычно. Усы и те над улыбавшимся ртом казались пышней и словно моложе.

— Приглашаем вас, Павел Васильевич, — проговорил Максимыч. — Все готово!

Павел Васильевич ни о чем не спросил, встал из-за стола, надел пальто и молча пошел за кузнецом. Да и что было говорить? Он не только обрадовался и удивился — нет! — он разволновался и просто не знал, что сказать. Бывая теперь не каждый день в строящемся корпусе нового кузнечного цеха, он в последний приход спросил, когда думают смонтировать и опробовать новые молоты и печи, и ему ответили, что через полмесяца. Монтаж был еще не завершен, и он считал, что полмесяца — это хороший срок. И вот тебе на. Готово. Ясно, что люди работали круглые сутки и молчали, чтобы обрадовать его. Это была первая молчаливая благодарность ему, и он разволновался.

На дворе ветер уже гнал редкие снежинки и рвал полы пальто. Максимыч шел впереди, не оглядываясь. А Павлу Васильевичу хотелось остановить его, обнять по-мужски, по-русски и расцеловать. Но он только смотрел повлажневшими глазами на широкую спину старика и молчал.

Они прошли в тот угол цеха, где за временной перегородкой монтировались молоты и печи так называемой учебной базы. Здесь молодежь должна приобрести практические навыки. Теперь у двери Павел Васильевич невольно остановился. В просторном помещении полы, еще не видевшие металла, были чисто вымыты, окна сверкали и было много людей. Все смотрели на него и на Максимыча.

— Максимыч, — позвал Павел Васильевич.

Старик обернулся и, поняв его, шагнул навстречу. Они обнялись и троекратно поцеловались. И люди закричали радостно и взволнованно. Старик крякнул, нахмурился и отвернулся. Потом, обернувшись к Павлу Васильевичу, сказал:

— Ну, Васильич, просим, — и