Книга Вера, Надежда, Любовь - Николай Михайлович Ершов

Она возгордится: экая высота! Но кончится тем, что сначала она напустит сюда мистики, а потом из всеобщего понятия все же слепит какого-нибудь конкретного идола. Иначе она не может: высота высотой, а все-таки лучше, когда потрогаешь руками.

— Практика — критерий истинности, — возразил священник. Карякин с грустью покачал головой.

— А ведь вы улыбаетесь, отец Александр. Вы улыбаетесь… Как обращается с фактом религия? Пророку такому-то явился бог — вот и все. Это что, основание истины? Это чувственное насилие. Вот тебе факт, и верь, что бог есть. А не будешь верить — поплатишься. От мистики и субъективизма религия шарахается к самому вульгарному объективизму, и это понятная вещь: крайности смыкаются. Религия вынуждена волей-неволей приноравливаться к объективному познанию. Тут-то, между прочим, я дал бы слово горячему товарищу (все оглянулись на расстегнутого парня). Он хотя и не вовремя, но верно крикнул, что религия издавна примазывается к науке, старается к ней приобщиться. Но так как религия от природы — невежда, то делает она это подобно козе, которая жует театральную афишу и думает, что таким образом она приобщается к искусству.

«Понесло! — подумал о себе Карякин. — Нехорошо. Надо поделикатнее!» Но тут же, вопреки этой разумной мысли, он плеснул масла в огонь еще более.

— Ну, вот вы молчите, отец Александр? Сказали бы что-нибудь.

— Позвольте мне сесть, — попросил священник.

Зал ликовал: все-таки поп сдался!

А он не сдался. Когда стало потише, отец Александр сказал:

— Так или иначе, религия расширяет сферу чувств.

Карякин воспламенился, как летучий эфир от искры.

— Было, отец Александр! Несколько тысячелетий назад… Тогда религия была и философией, и правом, и моралью, и эстетикой, и естествознанием, и даже поваренной книгой. Тогда она восполняла людям недостаток теории. Но когда явилась наука, религия встала у нее на пути. Чем некультурнее человек, тем прочнее его привязанность к религии. У древних евреев не было ни науки, ни искусства, как у греков или римлян. Они не испытывали в этом нужды. На все и вся у евреев был Ягве, их бог. Сугубо религиозному человеку не нужно образование, он счастлив своими иллюзиями.

Священник кивал. Едва заметно, правда, но Карякин заметил. Некоторые возражения он не выставлял, а подбрасывал. Мысли Карякина священник сверял со своими.

Чтобы выставить возражение, священник еще раз встал — таков был его деликатный жест, хотя он не только из деликатности встал, а хотелось ему глянуть в зал: тут ли Надежда?

— Исторический подход к вещам не меняет сути вещей, — сказал отец Александр без особой уверенности и глядя в зал. — Сущность всегда остается.

«Опять подбросил, шельма! — подумал Карякин. — Быку красный клочок…»

— Не остается сущности, отец Александр! — рявкнул Карякин со зла. — И уж тем более очарования! — Съязвил, не удержался он еще раз.

Священник глядел на Карякина с удивлением.

— Не остается… Как же так?

И Карякин понял: зря он рявкнул, не угадал. Поп недалек настолько же, насколько далек. Не понимает простых вещей… Удивительно!

— Не взгляд на вещи меняет суть вещей, отец Александр. Время меняет сущность явлений. Это же понятно всем! Создали люди религию. Для чего? Для спасения. Можно отнестись с пониманием к полудикому человеку, окруженному темными загадками. Спастись для него — значило спастись буквально, выжить. Он молился богу и требовал чуда наперекор природе, которую он не понимал. То был наивный, но понятный и здоровый практицизм. Разве сейчас эта сущность осталась? Она выродилась в грязную, в мелочную утилитарность. В корыстное лукавство, прикрытое хоралами и рассуждениями про высоту всеобщности. Религия давным-давно уже запятнала себя эгоизмом. Не в ней уже радость и высота. Это в научном миросозерцании радость и высота, потому что здесь что ни шаг, то восхищение перед богатством мира, перед силой ума. Все стало иначе, отец Александр, решительно все! А вы говорите — не меняется сущность.

Благодарный зал будто ринулся навстречу. Но Карякин отмахнулся: он умолял ему не мешать.

— Понятие бога было великим изобретением. Человек создал его по образу и подобию своему и себе на потребу. Бог обслуживал человека. Выражаясь по-современному, это был идеальный положительный герой, образец человеческой личности. В умозрении своем человек глядел на бога, видел свое с ним сходство, и сердце его наполнялось восторгом. С верой в бога к нему являлась вера в себя самого. Да, это была искренняя восторженность, о которой писал Энгельс, это была поэзия, о которой писал Фейербах. Но речь ведь идет об изначальном смысле религии. Разве он, этот смысл, сохранился? Давным-давно бог не обслуживает человека, а человек — бога. Давным-давно уже с верой в бога является человеку не вера в свою силу, а вера в свою слабость. Все наоборот стало, отец Александр, решительно все! А вы говорите — не меняется сущность.

Зал молчал. Истина вошла сюда и стала перед каждым близко, хоть потрогай рукой.

Сима поманила к себе подругу: «Иди, есть место». Но Люба осталась у двери. Сашка Грек забыл про Симу еще до того, а сейчас забыл и про Любу. Надежда переменилась. Она сидела очень уж прямо и стала как-то уж слишком похожа на мать. Степан и Пашка Фомин переглянулись: «Все идет как надо». А дядя Афоня из автобазы как высунул кончик языка, так и забыл его спрятать. А расстегнутый парень-студент сидел какой-то уже застегнутый. А чистенький старичок глядел на Карякина и, сам о том не зная, повторял за ним его мимику. Даже Тарутин вернулся. Явиться открыто он не решился, но Степану сбоку хорошо видна была его папка-портфель и одно колено — Тарутин сидел за кулисой.

Священнику надо было сказать что-то, но он молчал. Переменилось его лицо: оно голое стало, никаким выражением не прикрытое. И глаза его будто бы голые стали, как при стыде или от крайней растерянности.

— Я слушаю вас, — сказал он Карякину. — Не возражаю. Пока…

— Благодарю. И вас, товарищи, благодарю тоже. Тут подумать надо, и непременно спокойно надо подумать, без наскоков. Нам говорят: религия нравственна, а мы говорим: безнравственна. Нам говорят: она высока. Мы же говорим: она низменна. А истина в том, что противники наши правы, но только правда их археологическая. А наша правда живая, действительная. Как же произошли эти перевертыши, о которых я говорил? Возьмем, например, вот что: бог человечен, но он не человек. Первоначально тут не было противоречия. Была тут наивная, правда, но гармония. Было тут, пожалуй, естественное отношение образа к прообразу. Я гляжу на портрет моего товарища и говорю: «Это мой товарищ». Но мне и в голову не придет считать своим товарищем портрет. Извините, отец Александр, может, пример не