Книга Иоанн III Великий: Ч.3 - Людмила Ивановна Гордеева

я уснул. И долго спал?

— Нет-нет, всего несколько минут.

В этот момент за окнами послышался голос раннего петуха. Иосиф приподнялся, высвободился из её рук, встал на пол.

— Теперь я должен спешить. Скоро товарищ мой встанет, хватится меня. Не хотелось бы оправдываться перед ним, он человек правильный, чистый, может не понять меня, осудить. Мне бы не хотелось этого.

Они вновь вышли в предбанник, и он начал одеваться. Она тоже подняла свой кортель, накинула его на себя, запахнула. Сунула босые ноги прямо в башмачки — маленькие, подбитые внутри мехом.

— Приходи ко мне завтра сюда, — попросила она. — Муж ещё не скоро вернётся. Да если и вернётся, мы что-нибудь придумаем, мы с ним в разных комнатах спим, он не узнает, если я ночью из дома выйду. Он крепко спит... — торопливо уговаривала она Иосифа, пока он собирался. — Ты теперь единственная радость моя, не бросай меня теперь! Дай хоть немного тобой насытиться. Не бросишь?

Она вновь подошла к нему, вновь обвила его руками — молодая, крепкая, столь привлекательная, что и теперь, утомлённый и спешащий, он вновь ощутил волнение. Но всё же отстранил Фенечку, надел свою шапку, снял дверной крючок с петли.

— Мне пора уходить.

— Ты помнишь дорогу? Я провожу тебя до ограды, покажу, как лучше добраться.

— Помню, не волнуйся. Мимо монастырского забора не проскочишь!

— Я буду ждать тебя здесь каждую ночь, до самого воскресенья. А тогда, если не придёшь, сама на обедню пожалую и прямо в соборе при всех целовать тебя примусь. Да ты не пугайся, я шучу! Обещай мне, что придёшь!

— Не знаю, Фенечка, не знаю, что завтра со мною будет. Если Господь не отвратит меня, не накажет, может, ещё и приду. Но не могу твёрдо обещать. Я и без того крепко нагрешил.

— Господи, как я теперь жить-то без тебя стану! — всхлипнула она и повисла у него на шее.

Он прижал её к себе в последний раз и решительно открыл дверь. Хлынул морозный воздух, показавшийся после банной духоты жгучим и ароматным. На улице ещё стояла ночь, но небо предательски очистилось, яркая, почти полная луна хорошо освещала сад, широкую, проторённую в снегу дорожку, закутанные тряпьём фруктовые деревья. Неподалёку виднелся двухэтажный дом.

— Ты беги, беги, а не то простынешь, — уговаривал он Фенечку, — не стой на морозе!

Торопливо притянул её за голову, поцеловал в губы и, повернувшись, торопливо пошёл в противоположную от дома сторону — к калитке. Она сделала шаг следом за ним, испугавшись, что видит его в последний раз, но поняла, что ничего всё равно не изменит, и вернулась в баню. Затушив светильник в парилке и свечу, вышла на улицу, медленно прикрыв за собой дверь, и так же медленно, несмотря на то что мороз пощипывал под кортелем её голое тело, двинулась в сторону дома.

В это время Иосиф спешил к себе. Тихо проскользнул в монастырские хозяйственные ворота, стараясь поменьше скрипеть снегом, так же тихо вошёл в свою келью, сел на постель. Кажется, его никто не заметил. А если и заметил — ничего страшного, он мог выйти по нужде, мог прогуляться из-за бессонницы. Магнитом притягивала к себе подушка, и Иосиф заколебался: до пробуждения оставалось совсем немного времени, пора было будить товарища, но очень уж хотелось хотя бы чуток полежать.

Он скинул шубейку и, прикрывшись ею, в чём был, прилёг ненадолго на свою скамью.

Проснулся, когда за окном стоял полный день. Всё вспомнил, вскинулся, быстро прочёл молитву, омыл лицо холодной водой и бросился в пекарню. На дворе было пустынно — братия уже служила литургию. Стало быть, он не услышал, как встал и собирался на послушание Герасим, не слышал зова колокола на утреню и на литургию...

Герасим встретил его добрым заботливым взглядом:

— Ты был на литургии? — они ходили туда по очереди и теперь как раз был черёд Иосифа.

— Нет, брат, я всё проспал, — пряча глаза от стыда, ответил он.

— Ты здоров? Я ещё с вечера приметил у тебя какую-то лихорадку, а утром подхожу будить — ты не слышишь. Я наклонился, вижу — дышишь, живой, а не отзываешься. Подошёл к тебе со свечой — лицо красное. Ну, думаю, разболелся ты не на шутку. Решил, что лучше тебе отоспаться.

Голос Герасима был ласков, участлив.

— Да, брат, прости, что подвёл вас, — отозвался Иосиф. — Мне, кажется, нездоровилось, но теперь всё в порядке. Тяжело было без меня управляться?

Он оглядел пекарню. Тут уже всё было готово к обеду. Ровными рядами лежали румяные калачи, прикрытый ширинками остывал свежеиспечённый хлеб, в специальных формах покоились большие пироги с рыбой. Продолжались праздничные дни, оттого кухня с пекарней работали по двойной нагрузке, стараясь побаловать братию, нищих и паломников вкусной едой.

— Слава Богу, отработали, — перекрестился на вопрос Иосифа Герасим. — Пришлось, конечно, покрутиться, но мы с братом Андреем постарались. Осталось почистить формы да пекарню прибрать, дрова к завтрему приготовить, муки просеять.

Иосиф скинул шубейку и с усердием принялся за дела, стараясь искупить свою вину. Мыл, чистил, скрёб, таскал в трапезную и в странноприимную корзины с хлебом и пирогами к обеду.

За столом настоятель подозрительно поглядел на него:

— Отчего не был на службе? Я хочу поглядеть, как ты на клиросе читать можешь... Не верю, что неграмотен. Совсем все разленились. Скоро ни читать, ни петь некому будет!

Иосиф уклонился от разговора, а Антоний и не возвращался больше к нему. Он был рассержен тем, что на литургии не оказалось и половины иноков, все занимались какими-то непонятными делами, совсем отбивались от рук. Но он был голоден и совсем не хотел теперь устраивать разборок. Поэтому вместе со всеми принялся за еду. Кажется, Иосифовой ночной проказы никто не заметил. И он тоже принялся за еду. Несмотря на обильную ночную трапезу, аппетит у него был отменный.

После обеда братья разошлись по кельям — на отдых. Отправились к себе и Иосиф с Герасимом. Легли по своим местам. Герасим сразу засопел, а Иосиф вспомнил своё ночное приключение, Фенечку и затосковал по ней. Он испытывал ещё одно небывалое прежде ощущение. Будто неведомая сила тянула его немедленно подняться и пойти к Фенечке. В центре груди, там, где он предполагал местонахождение души, образовался какой-то болезненный ком, словно вся его душа сконцентрировалась в одном месте и