Книга Переходы - Алекс Ландрагин

локомотивного гудка разбил наш союз. Мадлен отстранилась, в глазах стояли слезы.

— Тебе пора, — сказала она, а я достал из кармана пиджака платок и насухо вытер ей глаза.

— Где я тебя отыщу?

— На кладбище, милый. Я буду каждый день приходить на могилу Бодлера и ждать тебя.

Локомотив вновь зашелся криком. Я огляделся. Платформа опустела, лишь кондуктор махал нам, поторапливая. Мы побежали к дальней платформе — других опаздывающих не было — и домчались в тот самый миг, когда поезд вздрогнул, оживая, и пополз вперед. Я вскочил на подножку — синий чемодан в руке, ремень кожаной торбы перекинут через плечо — и повернулся помахать ей на прощание. Она стояла недвижимо, стиснув перед собой руки. Я махал, пока она не превратилась в чернокрасную точку вдалеке, потом неохотно повернулся и пошел в вагон.

Поезд был пуст наполовину. Большинство пассажиров — хорошо одетые правительственные чиновники, возможно администраторы железной дороги, не исключено, что и дипломаты из враждебных Германии стран, среди которых наверняка затесались и шпионы, и несколько их жен: все совершали запоздалый исход на последнем поезде, уходившем из свободного Парижа. Я ни с кем не стал заговаривать из опаски, что выдам себя акцентом. Когда поезд шел через южные предместья, по пыльным окнам поползли крупные маслянистые капли дождя.

[405]

Гостиничный номер

Весь следующий день и всю ночь поезд рывками продвигался к югу: поспешал час-другой, потом внезапно останавливался со скрежетом в крошечной деревушке или на разъезде среди полей. Не было ни налетов, ни бомбежек, и все странствие приобрело оттенок нереальности — будто я уснул и видел во сне путешествие на поезде по краям, из которых загадочным образом исчезли люди. Только когда мы прогрохотали через Невер, я понял, что мы направляемся к центру страны. Весь день и всю ночь состав то трогался, то застревал. В небе висел лунный серп, поезд пересекал высокие плато, передо мной на много километров вперед расстилалось сонное сельское безлюдье. Пыхтел локомотив, покачивались вагоны, стучали колеса, убаюкивая, — я уплывал в сон и вновь просыпался. Мы проезжали через деревни, про которые я отродясь не слышал, покинутые местечки с названиями вроде Монлюсон и Юссель, Брив-ла-Гайард и Фижак. К рассвету следующего дня мы оказались на окраине Тулузы; многие пассажиры там сошли, но носильщик поведал мне через окно: поезд пойдет дальше к югу до Лурда, что в горах неподалеку от Испании, поэтому я остался в вагоне. Лурд — место паломничества, я решил, что тамошние жители проявят человеколюбие.

Лурд был под завязку забит беженцами и паломниками-католиками, распираемыми религиозным пылом. Они собрались со всех концов помолиться за Францию. Я отыскал себе комнату с маленьким письменным столом на втором этаже какого-то пансиона. Из окна видно было шпиль базилики и горы. Через несколько дней после моего приезда в газетах и по радио сообщили, что Франция будет поделена на две части: север и запад объявляются зоной оккупации, а юг и восток — нейтральной зоной с правительством в Виши, этаком курортике, напоминающем свадебный торт, который объявляется столицей нового марионеточного режима. Я подумал про свою бывшую консьержку мадам Барбье и ее мужа — туда-то они и бежали от немцев, а теперь оказались в окружении. В кинотеатре перед началом фильма показали Гитлера, который совершает объезд Парижа в компании Альберта Шпеера и прочих. На улицах тут и там стояли люди и без энтузиазма, на камеру их приветствовали. Гитлер поднялся на Эйфелеву башню и обозрел свои новые владения. Я не выдержал и отвернулся.

Все дни я писал. Записал все, что произошло с момента первой встречи с Мадлен на кладбище, лишь несколько недель тому назад; переработал записи ее рассказов. Это позволяло и вспоминать ее, и забывать. Я чурался общества других из страха привлечь к себе внимание. По утрам писал или ходил на почту, в ратушу или в полицейский участок, где подал прошение на получение пропуска: либо на выезд за границу, в Испанию, либо по железной дороге в Марсель.

В полуденные часы я блуждал по унылым холмам за городом или спускался к базилике, іде толпами собирались больные и недужные паломники — многих привозили в инвалидных креслах монахини, — они пили воду из источника, известного своими чудодейственными исцелениями. Новостей, равно как и интриг между другими эмигрантами, я избегал. В каждой газете звучали призывы, в каждой радиопередаче — судьбоносные новости, каждый стук в дверь мог стать стуком полицейского, присланного меня арестовать.

В конце августа я наконец-то получил разрешение отправиться поездом в Марсель. Неподалеку оттуда сошел, чтобы избежать полицейской проверки на вокзале. Зашагал по голым известняковым холмам, в руках — синий чемодан и торба с рукописью, и вот добрался до уклона с видом на город. Он раскинулся передо мной в свете раннего утра в ложбинке между белыми горами и бирюзовым морем. Я пошел дальше, потом доехал на трамвае до порта, вдыхая знакомые городские запахи: масла, мочи, типографской краски. Во всех гостиницах в порту мне отказали, я пошел рыскать по проулкам и переулкам и наконец получил номер в задрипанной гостиничке, выходившей на Кур-Бельсюнс.

В Марселе так и кишели дезертиры, изгои, художники, философы и преступники. Число новоприбывших росло с каждым днем. Никакие облавы, декреты и угрозы интернирования не могли их остановить. Стремились они сюда, потому что это был последний порт во Франции, откуда еще уходили суда. Город превратился в бутылочное горло, через которое должны были пройти все. Разговоры неизменно вертелись вокруг одних и тех же тем: паспорта, визы, разрешения на выезд, акции, печати порта, карантин, справки, деньги, списки. У каждой темы были собственные вариации: настоящие, подложные и поддельные паспорта; въездные, выездные и транзитные визы; справки беженца, таможенные, медицинские и об увольнении; деньги старые, новые и фальшивые; списки полицейские, пассажирские, из префектуры. Все берегли свои документы так, будто от этого зависела жизнь, что, по сути, было правдой, а представители власти изобретали все более хитроумные способы, как бы нас рассортировать, классифицировать, зарегистрировать и проштамповать, точно овец на бойне. Можно было часами маяться в кафе в надежде заполучить хоть кроху полезной информации, но в воздухе витали такие дикие слухи, что отделить правду от вымысла не представлялось возможным. Можно было провести целый день в какой-нибудь приемной, где воздух густел от изнеможения, а потом человек за стойкой говорил: приходите завтра. Заявители заполняли бесконечные бланки, перешептывались, дремали или репетировали свои ответы по ходу собеседования. Малейший промах — одиннадцать фотографий