Книга Вернуться к тебе - Дана Рейнхардт

что и в эти моменты существует выбор.

Герой должен выбрать свой путь.

А для меня сейчас никакого выбора нет.

Я прохожу три квартала в ту сторону, где стоит дом, адрес которого мне дал Лорен. И делаю то, что мне так знакомо. Жду!

Я сажусь на край тротуара. Передо мной самый обычный дом. Такой можно увидеть на любой улице любого города Америки. Аккуратно подстриженная живая изгородь. Вылизанная лужайка. Американский флаг, безжизненно повисший на флагштоке. Такой штиль, что флаг при всем желании не может развеваться.

Я гадаю, есть ли у хозяев этого дома сын — еще один сын, который не пошел в армию и чья работа — стричь эту лужайку. Гадаю, действительно ли он сам стрижет лужайку, чтобы его матери не пришлось нанимать парня, живущего напротив.

Я не могу судить, прибыл ли уже сюда Боаз. Сидит ли он за столом, разговаривает ли с хозяевами, делится ли с ними своими историями.

Или он еще в пути. Шагает где-то по улицам Нью-Джерси. Выяснить это можно одним-единственным способом. Я нажимаю кнопку дверного звонка. Дверь открывает женщина. У нее огненно-рыжие волосы и лицо, напоминающее кусок белого мрамора.

— Бо, — говорит она и протягивает руки к моему рюкзаку. — Как я рада, что ты здесь. Давай я заберу у тебя рюкзак. У тебя был долгий день.

Я мысленно возвращаюсь к недавно просмотренному фильму. Полное отсутствие сюжета. Ну, пару раз там мелькнула фантастически красивая обнаженная грудь, а больше ничего запоминающегося. Но это совсем не то, что женщина имеет в виду под словами «У тебя был долгий день».

Пожалуй, ей можно простить то, что она приняла меня за Боаза.

В конце концов, я ей совершенно незнаком, явился к ней с рюкзаком, в походных ботинках. Но все же я мало смахиваю на морского пехотинца. Начать хотя бы с моей стрижки, а затем перейти к моим более чем скромным бицепсам.

Я говорю женщине, что я — его брат. Что должен с ним здесь встретиться. Говорю, что лучше подожду на улице, но женщина и слышать об этом не желает. Она куда-то быстро относит мой рюкзак и возвращается с банкой колы и тарелкой с сыром и крекерами.

Я узнаю, что ее зовут Мария. Что ее сын уже три с половиной года в армии. Что он завербовался прямо в тот день, когда ему исполнилось восемнадцать. Его фотографии в рамках стоят на всех горизонтальных поверхностях в гостиной. Отца этого парня нигде не видно, но кто я такой, чтобы о нем спрашивать? Только фотографии сына. Парень серьезный, решительный, с гордо вздернутым подбородком. Самое подходящее лицо для таких фотографий, если бы не россыпи веснушек по щекам.

Мария говорит мне, как нам повезло, что наш солдат возвратился домой.

Я отвечаю, что знаю, как нам повезло.

И тут кто-то звонит в дверь.

Я пытаюсь сделать спокойное лицо. Пытаюсь ничем не выдать охватившую меня панику. Не хочу стать причиной безобразной сцены в доме этой приветливой женщины. Она кажется мне такой ранимой, и она — хороший, добрый человек. Достаточно взглянуть только на тарелку с сыром, чтобы понять это.

Мария идет к входной двери и здоровается с моим братом. Обнимает его. Ведет в комнату — ко мне, к тарелке с сыром.

Увидев меня, Боаз говорит:

— Эй!

Только «эй!». Больше ничего.

Спокойно, даже небрежно, так, словно самое естественное на свете — это увидеть меня сидящим за столом в гостиной этой женщины. И все же в этом «эй!» заметна нотка уважения. Я снова разыскал Боаза — далеко от того места, где нашел в первый раз.

Я отвечаю:

— Эй!

Мария спрашивает, чего бы Боаз хотел попить или поесть. Он просит кока-колу. Женщина идет на кухню, а Боаз садится рядом со мной:

— Ты настырный.

— Да, — усмехаюсь я.

— Чего ты хочешь?

— Чего я хочу?

Чего я хочу?

Я хочу переставить часы на три года назад. Я хочу, чтобы брат сидел на диване и смотрел кино с Кристиной. Хочу услышать его веселый, беззаботный смех. Хочу, чтобы он поступил в точности так, как поступают все выпускники государственной школы «Бэй Стейт» — чтобы он выбрал, как провести ближайшие несколько лет, в соответствии со списком университетов, который ему дал мистер Хэйес, наш школьный консультант с противным запахом изо рта.

А если все не так, если брат действительно должен был стать частицей этой войны, которую всякий здравомыслящий человек считал бесспорным проигрышем, я хочу, чтобы он ушел из дому, но не потерялся где-нибудь по дороге.

Я хочу перестать злиться на Боаза за то, что он исчез.

Я хочу снова любить его. Хочу ему помочь.

— Я хочу, чтобы ты вернулся домой, — наконец говорю я.

— Сейчас не могу, — отвечает брат.

— Тогда я хочу пойти с тобой.

Возвращается Мария, приносит кока-колу.

— Как хочешь, — произносит Боаз еле слышно.

Мария нас угощает. Рассказывает истории о своем сыне. Она испекла для нас пирог, и я вспоминаю тот вечер, когда Боаз вернулся домой, и я тогда подумал, что было бы хорошо в такой день поставить на стол пирог, и этот пирог мне кажется воплощением того нашего воображаемого пирога. Этот пирог символизирует скорее начало, а не конец путешествия.

Мария ведет нас в комнату сына. Там стоит односпальная кровать. Женщина извиняется, говорит, что ожидала только одного гостя и больше спальных мест у нее нет. Боаз отвечает ей таким милым, сладким голосом, что я начинаю подозревать, что где-то за занавесом прячется чревовещатель. Брат говорит, что все нормально, что он просто обожает спать на полу.

Мария желает нам доброй ночи. Но вдруг останавливается, оборачивается и возвращается в комнату. Говорит, что у нее есть к нам еще один вопрос:

— Вы помолитесь со мной?

И, не дав нам времени ответить, она опускается на колени. Мы встаем на колени рядом с ней. Она просит Бога позаботиться о ее сыне. Позаботиться обо всех отважных мужчинах и женщинах, которые сейчас так далеко от дома. Присмотреть за тем, чтобы солдаты успешно завершили боевое задание, для выполнения которого их послали на чужбину. Она просит Бога позаботиться о семьях, которые ждут возвращения своих родных домой.

Я не из тех, кто молится. Я никогда ни о чем не просил Бога, потому что считаю, что… ну, вроде как смысла нет. От еврейской школы у меня осталось одно приобретение —