Книга Пленники - Гарегин Севиевич Севунц

я тоже еврей?

— Да-да… Хорошо!.. Но вы… вы, скажите, что вам нужно?..

— Ничего не нужно! Вы — трус! Я не могу принять от вас никакой помощи. И забудьте о том, что я к вам приходил. Понятно? Прощайте!

Они ушли. На улице Оник выругался:

— Дурак же ты, Гарник!..

— Почему?

— Ясно, что теперь мы здесь оставаться не можем.

— Пусть только он попробует слово кому-нибудь сказать!..

— Боюсь, что будет поздно…

— Не осмелится. А выругать его следовало!

— Так он и испугался тебя…

Друзья вернулись домой нахмуренные и молчаливые.

6

Марья Андреевна сразу почувствовала, что произошла неприятность.

— Ну, что сказал Харченко? Не застали дома?

Оник промолчал: пусть Гарник сам покается.

— Что случилось? — снова спросила Марья Андреевна.

— Пусть Гарник расскажет, — отвернулся Оник.

— Нечего рассказывать. Я отказался лечиться у… у этого… как его. Вот и все!

Оник вмешался:

— Нет, ты расскажи все по порядку.

Гарник отмалчивался. По его мнению, он поступил совершенно правильно. С этим лжеврачом надо было еще не так разговаривать.

— Ну, ладно, если ты не хочешь, буду рассказывать я…

Оник изложил все как было и обернулся к Стефе:

— Ну, скажите: не дурень ли наш Гарник?

— Зачем такое слово: дурень! — вступилась Стефа. — Этому старому хрычу Харченко так и надо.

— Безусловно! Но разве можно так рисковать в нашем положении?..

— Оник правильно рассуждает, — высказался Великанов. — Обо всем этом следует напомнить доктору в будущем… когда будет удобно… а не сейчас.

— Нет, нет! — не соглашалась Стефа. — Я бы тоже так сделала.

— Все зависит от того, как поведет себя Харченко, — сказала Марья Андреевна. — Если он заявит куда следует…

— Но я же предупредил его! — оправдывался Гарник. — Старик, наверно, до сих пор трясется от страха.

Великанов прошелся по комнате и остановился возле товарища.

— Чудак ты, Гарник!

Он был года на два старше Гарника и иногда читал ему нотации.

— Ты, может быть, хотел перевоспитать его? Так нет, — горбатого одна могила исправит!.. Как бы то ни было, а нам, по-моему, оставаться здесь нельзя.

Разговор оборвался. Стефа с недоумением поглядывала то на мать, то на Оника. Ей казалась невероятной мысль, что вот теперь, может быть, очень скоро придется расстаться с Оником. Она уже привыкла к нему, ей казалось, что Оник никуда не уйдет из их дома, что ему не грозит никакая опасность. За это время Оник стал как бы членом их семьи. Около дома был небольшой сад. После смерти отца ни Стефа, ни ее мать им не занимались. Оник быстро привел сад в порядок, обрезал сухие ветки вишен и яблонь, вскопал грядки, поправил изгородь, разыскал на чердаке ящик стекла и отремонтировал веранду. Осиротелый дом как бы воспрянул и ожил. И вдруг… вдруг всему этому приходит конец. Оник должен уйти, уйти неизвестно куда…

Стефа была целиком на стороне Гарника. Без сомнения, он поступил с подлецом Харченко так, как тот Заслужил. С такими негодяями нельзя по-другому разговаривать. Была у Стефы подруга — еврейка Софа. До войны даже вопрос не возникал, какой она национальности. А теперь еврейский квартал, где живет Софа, окружили проволокой и оставили всего один проход, как будто его обитатели больны чумой и могут заразить других. Нет, правильно поступил Гарник! Но неужели из-за этого Оник должен будет покинуть их дом? Что же делать?

Во взгляде Стефы, обращенном к матери, была мольба. И Марья Андреевна поняла дочь.

— Харченко знает, где ты живешь? — спросила она Оника.

— Нет, я ему не говорил.

— А место работы?

— Знает.

— Взять тебя там — ничего не стоит! — заметил Великанов.

Марья Андреевна задумалась.

— Придется тебе дня на два заболеть — я обойдусь в столовой одна. Если полиция будет разыскивать тебя, — придут туда. На всякий случай ты можешь на это время перебраться к моей приятельнице. Кстати, она когда-то была медсестрой, полечит руку вашего друга.

Все приняли это решение без споров.

Вечером, в сумерки, Марья Андреевна отвела Гарника и Великанова к соседям. Дома остались Стефа и Оник.

— Как хорошо, что так получилось, Оник! — воскликнула девушка.

— То есть, как получилось?

В чистых, живых глазах Стефы светилась радость.

— Ты остался!..

— Да… сегодня остался — завтра, может, придется уйти. Откуда знать, что будет дальше? Война все смешала. Я совсем недавно, кажется, был уверен, что буду жить всю жизнь в наших горах, с палкой в руках ходить за отарой… А видишь, куда попал!.. Конечно, я не жалею, что попал сюда… к тебе. Но завтра… что будет завтра?.. — и грустная улыбка скривила его губы.

Стефа взялась руками за уголки его воротника и притянула к себе.

— Не говори так, Оник!

— Хорошая ты, Стефа! — обнял девушку Оник.

Стефа прижалась щекой к его щеке.

— Теперь я не могу без тебя жить… Если придется уйти — возьми с собой и меня.

Оник мягко отстранил от себя Стефу и сказал:

— Давай подумаем, как нам дальше быть.

7

Здоровье Гарника было неважным. Первую ночь он спал под открытым окном и простыл. Болела раненая рука, а тут прибавился еще грипп.

Хозяйка дома и ее две дочки заботливо за ним ухаживали.

Навещал Оник. Прошло несколько дней, он успокоился и стал выходить на работу. Видимо, Харченко, не посмел донести на них.

Каждый день Оник приносил Гарнику обед. И вскоре заметил, что в доме голодал не один Гарник.

— Я буду приносить тебе двойную порцию, — предложил Оник.

— У них нет хлеба.

— Сказал бы раньше. Стефа раздобудет карточку. Их ведь в типографии печатают. Стефа все сделает, стоит только лишь намекнуть. Славная она девушка, Гарник!..

Оник улыбнулся и понизил голос:

— Скажу по секрету: она влюблена…

— В кого же?

— Туговат ты, братец, на соображение!

— А ты как? Ты ее любишь? — Гарник испытующе посмотрел в лицо товарища.

— Представь себе, — да. С первого дня она на меня смотрела как-то особенно. Я тогда же себе сказал: тут что-то есть, Оник. Но сделал вид, что ничего не замечаю. Думаю: не поддамся! Мать узнает — ну, беда!.. «Бессовестный, скажет, человек! Тебе моего крова мало — ты еще к моей дочке руки тянешь!». И чем больше я сдерживал себя, чтобы не давать ей повода, тем больше девушка влюблялась. А в тот день, когда вы ушли сюда, Стефа меня поцеловала!

— Тебя?

— Ага! А чему ты удивляешься? Будто я так нехорош, что меня и поцеловать нельзя? Вид у нас, конечно, не очень парадный. Но ведь из плена идем. Видел бы ты меня до войны: даже начальник