Книга Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни - Ефим Шифрин

Потом пришло время и для моего списка, в который я даже не подумал включать самого популярного блогера, поскольку все остальное в его перечне совершенно совпадало с вещами, в равной степени неприятными мне. Слово «ненависть», пожалуй, чрезмерно для самых ярких проявлений моего негодования. Я много раз писал, что охотнее прощу противные для меня убеждения, чем запах изо рта, каковой нынче я бы скорее выключил из списка и вставил вместо него злобу дня, которую я совершенно не выношу, несмотря на свою эстрадную специализацию.

Не знаю почему, но поверьте уж, совсем не от трусости я бегу от этих сиюминутных сатирических откликов на происходящее. Не то чтобы я был мыслями устремлен исключительно в вечность, а оттого, что я не знаю ничего пошлее этой готовности прочитанное «утром в газете» ближе к вечеру облечь в злободневный «куплет». Я понимаю, что со мной что-то не так. Но я и в хозяйстве-то страшно сержусь на вещи, которым отмерен только один день жизни или, пуще того, одноразовое употребление.

* * *

Я уже писал здесь, как песня «Ой, ты рожь!» вытаскивает из моих вегетативных глубин волнение, за которым никак не может угнаться рассудок. Я рассказал о том, как этот ржаной снопик моментально потащил за собой и ливерпульскую четверку, и музыку, на которой вырос каждый второй российский сноб.

Я вырос в русской глубинке, жил в латвийском провинциальном городе, а потом, став более или менее известным, все равно колесил по весям, далеким от обеих столиц…

Я никогда не смогу уехать из России, не потому, что меня каждый день встречают в Кремле, как полагают некоторые читатели, и вовсе не потому что меня все устраивает, а потому, что эти веси проросли во мне сосудами и, видимо, нервными путями, почти как руки венами в известной песенке Насти Стоцкой.

* * *

Стремная тема и вроде не для обсуждения, но для артиста нет худшей напасти, чем пристрастность людей, которых осенью догоняет обострение психического недуга. Странное дело: вроде бы юмористу самой судьбой не назначено иметь поклонниц, которые достаются танцовщикам, рок-певцам, кинокрасавцам, оперным тенорам и дискантам из какой-нибудь мальчиковой группы.

Но тем нелепее и комичнее участь юмориста. Мне случалось принимать пухлые письма для своих коллег: Новиковой, Гальцева или Дроботенко. И всегда с трудом удавалось скрыть улыбку, слыша признания, которыми сопровождались просьбы непременно доставить конверты адресату. Отговорки, что мы вовсе не живем в одном доме и не видимся годами, никому не мешали видеть во мне самого надежного курьера.

Мне всегда везло на читателей и поклонников. Я старался находить способы отблагодарить их за внимание и за помощь, за указания на ошибки, но я решительно не понимаю, что делать с теми, кто очевидно нездоров, кто явно одержим душевной болезнью…

Иногда они настолько свыкаются со своими снами или фантазиями, что за ними начинают видеть реальную историю отношений: письма, которые ты не писал, свидания, на которых ты сроду не был. Мне неловко пересказывать курьезы или смеяться над теми несчастными, воображение которых рисовало близость с актерами, которые ни сном ни духом даже не подозревали о существовании своих пылких «возлюбленных».

Но порой истошность таких людей становится просто клинической, и в виртуальной почте слезы начинают вдруг шипеть злобной слюной. И здесь уже не отделаться от холодного узнавания саспенса… Понятно, что бан на время спасает тебя от очередного ужастика. Но Сеть так щедра на выбор обходных путей…

Ах, как жалко, повторяюсь я, что при регистрации в социальных сетях не требуется предъявлять справку о душевном здоровье…

* * *

— О! — сказал аниматор, разглядев меня на лежаке, когда обходил огромный круглый бассейн.

— А почему вы все время говорите «утречко», «зарядочка»? — поинтересовался я.

— Ну, как? Уменьшительно-ласкательное, — отвечал мне молодой физкультурник, не теряя своей добродушной улыбки, немного подпорченной брекетами, которые не давали обеим челюстям разъехаться.

— Наш преподаватель по сценической речи когда-то отшибла у меня охоту уменьшать и ласкать русские слова.

— Я послежу, — обещал аниматор, — спасибо вам за совет.

Вскоре бассейн взорвался громкой песней про какого-то крабика, и молодого интертейнера было уже не остановить:

— Поднимаем ручки, прогинаем спинку, подтягиваем коленочки…

И каждый член у всех, позарившихся его размять, был общим:

— Наши ручки, наши коленочки, наша спинка…

Ну, чисто коммунизмик с уменьшительно-ласкательным личиком, твою мамочку.

* * *

О да, я знаю: «Без них не было бы нас», — и я едва справляюсь с этим грузом обязанности всем — без исключения всем — светским журналистам.

Это ничего, что никого из них никогда по-настоящему не занимало дело, которому каждый из нас служит при жизни, зато никто из нас не может пожаловаться, что они не заметили чей-то приезд в больницу, какой-нибудь курьез на спектакле или не откликнулись на смерть наших близких…

Однажды бойкий парнишка из цветастого журнала объяснял мне интерес своего издания к состоянию здоровья Задорнова исключительно заботой о читателях, которые к тому часу уже буквально извелись от неведения: ближе к какому свету находится Михаил.

Я вежливо втолковывал юнцу, что не уполномочен обнародовать такого рода бюллетени, и даже упомянул врачебную тайну, которую не вправе разглашать никто, пока об этом не попросит сам захворавший друг.

Все было тщетно… Напор был таким чувствительным, что я посоветовал собеседнику сейчас же ехать в любую «горячую точку», чтобы дать возможность развернуться своей репортерской ретивости и заодно уважить всех читателей, которым важно знать свежайшие сводки из пылающих мест.

Но самый пожар начинается в дни, когда кто-то из актеров внезапно оставляет этот мир. И пока ты еще сам собираешься с мыслями и словами, неумолчный телефон уже звенит голосами неумолимых девушек, которые скорбным тоном сначала заявляют о цели своего звонка, а потом деловито и нетерпеливо руководят твоим ответом сообразно формату своего издания.

Я знаю, что когда-нибудь умру. Я знаю, что в этот день моим уцелевшим приятелям придется вынести кошмар картечи этих блиц-интервью, этих притворных сочувствий и бездушных расспросов.

Не подходите к телефону в этот день! Я вас заклинаю! Поговорите лучше со мной… Я обещаю вас услышать…

* * *

Часть своих заметок я публиковал в социальных сетях и как-то раз сгоряча вытолкал из подписчиков некоего сноба за сардонический комментарий к одному из моих статусов. Я обиделся раньше, чем сообразил, как он прав, попрекнув меня за круглосуточное, хроническое источение пошлости буквально во всем, что я делаю, — на сцене, в своих публикациях и даже в спортзале… Персонажа, за которым, мне казалось, я всегда умело прятался, маскируя свои рефлексии, он принял за меня, а я, не найдя в себе сил объясняться, вспыхнул оттого, что до сих пор не умею спокойно принять эту садистскую манеру выносить приговоры хозяину страницы по совокупности всех его грехов — за всю жизнь, не признавая за ним хотя бы одной благородно прожитой минуты.