Книга Баланс белого - Елена Мордовина

Скоро мы подъехали к границе, где было настоящее столпотворение — траки, легковые, гул, крики. У обочины, возле шашлычной, на скамейке сидели две девицы, представительницы поколения, чей подростковый возраст пришелся где-то на начало восьмидесятых, лет на семь постарше меня. Они были такие потасканные, но обаятельные и счастливые, в нелепой одежде и какой-то антикварной обуви, оставшейся, похоже, именно с тех подростковых времен: на одной были синие сандалии с ремешками, обмотанными пластырем, на другой — тупоносые школьные туфли.

Они остановили нас. Одна подскочила, бедра обвязаны красной кофтой, что-то стала ему говорить. Он был им очень рад, так как понимал, что с ними его ждала бы веселенькая ночь. Они с ним поговорили, он кивнул головой на меня, девицы улыбнулись и пожелали мне успеха в дальнейшем путешествии. Потом долго махали нам с обочины.

Седан туркмена вторгся в северные просторы России. В дороге я то дремала, то, вновь разбуженная солнцем, смотрела в зеркало на мальчика. Говорила, что люблю ахалтекинских лошадей. Он мне рассказывал, что сейчас там много одичавших ахалтекинских табунов, и что его брат как раз занимается тем, что отлавливает молодь и продает буквально ни за что.

В детстве он зимой, по снегу, тоже сбежал в соседнее село к деду.

Всю дорогу, кроме того, чтобы следить за мурманскими номерами, он подъезжал к каждому базару, приценялся и накупал охапками всякую всячину: столовую зелень, морковь — объясняя это тем, что в Мурманске все раз в пять или в семь дороже, и что надо привезти подарок жене.

Карьерные поля, неопрятные осинники, суходольные луга.

Дождь.

Въехали в новгородскую землю, все стало холодным, суровым. Нас окружили хоромные леса. Запахло травой и речной водицей. Мимо нас проплывали огромные срубы-терема — я никогда не видела таких жилищ. Стелились низкие облака, и мне вдруг казалось, что я в XI веке…

Мы заехали в Новгород и сразу попали в старый город со стороны вокзала. Сразу вспомнились кадры, снятые оператором Тиссэ. Музыка Прокофьева, эпичность, бутафорские шлемы тевтонских рыцарей. Я через окно разглядывала новгородцев.

Туркмен надолго вышел и не появлялся, а я наблюдала, как юноша выпускного возраста, такой отглаженный, пушистый, вежливо препирается со своей мамашей.

Мы сидели вдвоем с мальчиком, и наконец он начал меня изучать своими миндальными глазами. Я делала вид, что не замечаю. Туркмен вернулся и позвал нас с собой в ресторан.

В первом, кирпичном, этаже помещался непрерывный ряд зеркальных окон, открывавшихся по нижней оси. В закрытых окнах можно было видеть только отражение своих ног. Окно открылось внутрь, и моя фигура, отраженная в нем, вытянулась в полный рост.

Мы поднялись на второй этаж.

Тепло и тесно. Зеленые кресла с подковообразно выгнутыми спинками. На каждом столике лампы с синими абажурами на пузатых фаянсовых ножках. Покрытые лаком потолочные балки и душистые клетчатые шторы создавали некий крестьянский уют.

В ресторане стоял терпкий запах. Здесь находилось несколько насупленных мужчин, которые как по команде повернули ко мне головы, и несколько женщин.

Сели за столик. На синей клетчатой скатерти в простом стакане стоял сухой вереск.

Туркмен вышел. В глубине зала, у небольшой эстрады, сидели цыгане. Они пили чай и закусывали, занавесившись маслянистыми овчинными кудрями. Как для цыган, вид они имели весьма понурый и строгий. Мне сначала даже подумалось, что цыгане эти бутафорские, ненастоящие — уж больно лоснились красные рубашки на мужчинах, а в женщинах не было и следа извечной кочевой усталости.

Я рассматривала огромного старого цыгана, сложенного крепко, но удивительно соразмерно и ловко. Поверх рубахи надет на него был черный муаровый жилет, расшитый стразами. Ко мне неслышно подошел официант и стоял молча, ожидая, когда я соизволю, наконец, обратить на него внимание.

— Они каждый вечер у нас выступают у нас. Ужинают. Платим немного, но им хватает. Видите того бородатого, в черном жилете? У него большое горе.

Официант уже устал стоять навытяжку рядом с нашим столиком, но садиться я ему не предлагала, и он продолжал стоя.

Жили они далеко на юг отсюда, целым поселком, и была у Рошки дочь, красавица Илифа — самая лучшая девушка в их поселке. Вышла она замуж за цыгана по имени Даили. Все жители поселка считали их брак священным. У них есть такая легенда об Илифе и Даили, вечных и неразлучных любовниках, крестниках самого Господа Бога и Святого Петра. Эти двое были словно теми Илифой и Даили — жили они вместе пять лет, и любовь их цвела, и никогда не должны были состариться самая красивая цыганская женщина и самый достойный мужчина. Но однажды он уехал в город и пропал, искали его, искали, и через неделю прискакал брат Илифы. Сказал — связался Даили с белой женщиной. Словно тень упала на лицо Илифы. И вот вернулся Даили из города. На следующее утро с дьявольским криком, с распущенными волосами вбежала Илифа в дом отца и упала навзничь. Не смогла она простить Даили и зарезала его. И цыгане покинули свой поселок. Цыгане хоть и дикий народ, а никогда не остаются жить там, где свершилось убийство. Проклял цыган дочь страшным проклятьем, проклял и род Даили, потому как, сказал он, отвернется теперь Господь Бог от цыган, потому что даже его любимцы предали друг друга. Все могло случиться с этими любовниками — даже смерть. И Господь Бог и Святой Петр все одно воскресили бы их. Но что они могут, когда любовники сами предают друг друга и убивают? А Илифа бродила по поселку, ничего не пила, не ела, и вскоре легла ночью под проходящий поезд и погибла.

Во время разговора туркменский малыш молча переводил взгляд с меня на официанта и обратно. Подошел его папа и сделал заказ.

Мужчины, составлявшие контингент довольствующихся, так и поглядывали на меня весь вечер, перешептываясь, а я, в свою очередь, наблюдала за цыганами. Юнец с едва наметившимися усами бренчал на гитаре.

Мальчик сидел под настенным светильником, сейчас он так был похож на того, которого я любила, что я не могла отвести от него взгляд. Он уже стал дружелюбным, задавал мне вопросы о разных вещах, и оказался на редкость сметливым. И все косился на цеппелин, пытаясь разобрать, что же это такое.

— Знаешь, что это?

— Нет. А что?

— Дирижабль, знаешь, такая летающая штука.

— Знаю, знаю! — просиял малыш.

— Так вот, это свинцовый дирижабль, металлический, понимаешь?

На его лице отразилось смятение.

— Как же он тогда летает?

— А вот летает… Хочешь, подарю?

Мальчик расплылся в улыбке.

Я сняла цеппелин и подала ему. Он крепко сжал его в кулаке и еще раз улыбнулся.

Папа пытался на него цыкнуть, но мальчик даже не замечал этого.

Принесли картофельное пюре с огуречным салатом и бифштекс, горячий, облитый соусом. Он сказал, чтобы я не стеснялась, что его это нисколько не напрягает, ему даже приятно поужинать в обществе милой сеньориты, откуда он этого набрался?