Книга Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса - Сильвана Патерностро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. И вот миссис Габо, когда они наконец-то наскребли денег на отправку рукописи по почте (средств совсем не было, машину за долги забрали, они задолжали мяснику и всем на свете), значит, и говорит: «Теперь только не хватает, чтобы этот роман оказался дерьмом».
ЭММАНУЭЛЬ КАРБАЛЬО. Он был абсолютно уверен в том, что написал нечто очень значимое.
РАФАЭЛЬ УЛЬОА. Готовую рукопись он отправил для публикации в издательство «Судамерикана», в Аргентину. Истратил последние гроши, какие еще оставались, на то, чтобы книжку эту долбаную по почте послать. И говорит потом своей жене: «Ну, теперь нам только не хватает, чтобы эта чертова книга оказалась полным барахлом». Сами представьте, в каком положении они оказались…
ЭММАНУЭЛЬ КАРБАЛЬО. Мы трое — те, кто ближе всех к нему был, — собирались у меня дома. Мы встречались по субботам, часов в пять, на факультете бизнеса и администрирования, в четвертом корпусе, это рядом с университетским городком. Оставались до семи вечера, работали. Затем болтали, выпивали, сплетничали и занимались всяким таким, чем молодые друзья-приятели на досуге занимаются. Он рассказывал о матери, о друзьях, братьях и сестрах, о своей журналистской жизни в Боготе и в Барранкилье… С горящими глазами рассказывал, со страстью. У нас с ним дружба была литературная. Он меня уважал. Я уважал его. Меня воодушевлял его роман, а его — то, что я уделяю время чтению написанного им. Обычно я прочитывал главу раза два-три (на что уходила неделя), чтобы на следующей неделе обсудить ее с ним. А как закончилась работа над романом, так закончилась и наша с ним дружба. Но тот год, когда мы с ним вместе трудились, был чудесным. Мы так ждали суббот, чтобы поговорить с этим парнем.
МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Вспоминаю, как он горевал из-за смерти первого Аурелиано Буэндиа, так сильно горевал, что даже воскресил его. Он и сюжет по другому руслу направил — так, что тот не умирает.
РОДРИГО МОЙЯ. Он жил в квартале Колониа Флорида. С женой и двумя сыновьями. Я иногда заглядывал к нему вместе с Ангуло. Помню, как мы один или два раза к Габо наведывались. Ангуло — тот часто к нему захаживал, а Габо как раз «Сто лет одиночества» писал. Мы приходили довольно рано, часиков в семь вечера, придем — а дом во тьме, и Мерседес нам говорит: «Габо работает, но скоро выйдет». Ну, мы час его ждем, а Габо все не идет, мы тогда давай марихуану курить, и вскоре Габо спускается и присоединяется к нам. Мы разговоры разговаривали, но убейте, не помню о чем. Сами подумайте, пятьдесят лет с тех пор прошло. Но помню, что был совершенно счастлив сидеть у очага, в котором всегда горел огонь, и слушать рассказы Габо о книге «Сто лет одиночества»; и еще мне запомнилось, что он весь опухший бывал. Мерседес потом объясняла: он как до какого-нибудь особенно напряженного момента или эпизода дойдет, так сразу весь и опухает. Лицо у него раздувается. Подобный процесс творчества — немного сродни сверхъестественному, потому подобные штуки и случаются.
История о том, как публикация романа «Сто лет одиночества» производит во всем мире эффект сродни землетрясению и возносит автора в иные сферы
КАРМЕН БАЛСЕЛЬС. Когда «Сто лет одиночества» вышли в свет, я уже представляла Габо в качестве его литературного агента и роман прочитала еще в рукописи. Помню, что пришла в полный восторг. Но автор послал его напрямую Пако Порруа. Авторские права он продал издательству «Судамерикана». Лишь годы спустя Гарсиа Маркес обратился ко мне с просьбой взять в работу и этот сегмент рынка, которым я не занималась из-за того, что он подписал прямой контракт с издателем, минуя меня.
МАРИЯ ЛУИСА ЭЛИО. Я запомнила тот день. Приходит Габо, сияющий, радостный, приветливый, и вручает мне первый экземпляр. Открываю и читаю: «Посвящается Хоми Гарсиа Аскоту и Марии Луисе». Он при мне ручкой ставит запятую и подпись: «Габо». Не Габриэль, нет. Именно что Габо. Ясно и понятно. Лучшей дарственной надписи и не пожелаешь. Потом мы с ним отправились в поход по книжным магазинам. Я один за другим покупала экземпляры для своих друзей, а он каждому делал дарственную надпись. Мы прямо как с ума сошли. Габо мне: «Ох, смотри, разоришься!» — когда мы на его машине книжные магазины объезжали. Отдельный экземпляр я купила, чтобы он его подписал для моего сына Диего. Он написал что-то вроде: «Диего, твой дядя написал эту книжку, когда ты только учился говорить». Диего тогда совсем крошкой был. Дальше мы заехали за Хоми, потом за Мерседес и всей компанией отправились ужинать. На следующий день я…
…Помните тот эпизод в «Сто лет одиночества», когда в городе вдруг пошел дождь из крошечных желтых цветов? Так вот, я купила огромную корзину, самую здоровенную, какую только смогла отыскать, и всю наполнила желтыми маргаритками. Я тогда еще золотой браслет носила. Сняла его с руки и тоже в корзину положила, потом нашла одну из таких маленьких золотых рыбок, как у него, бутылку виски купила. Все это собрала в корзину, и мы с Хоми пошли к Габо домой. Ну да, туда мы и отправились. Потом Хоми взял свой экземпляр, я — свой, это уже дома было, мы сели и с места не сдвинулись, ничего по дому не делали, пока не прочитали роман до конца.
МИГЕЛЬ ФАЛЬКЕС-СЕРТАН. А когда он в 1967 году приехал в Боготу роман свой представлять, это прошло мимо внимания публики. В Колумбии его совершенно не желали замечать. Он в Боготу прибыл с Варгасом Льосой, тот представлял свою новую книгу «Зеленый дом», и все рвались оказаться поближе к молодому симпатичному перуанцу. Вокруг него толпы народу собирались, репортеры, фотографы, прочие разные, а Габо в углу стоял. Никто его даже не замечал, хоть бы внимание обратили, поздоровались бы, например. Вот, посмотрите на фотографию. Гарсиа Маркес в углу — как бедный родственник, при пиджаке и при галстуке, под пижона из Боготы косит, со своими усиками и курчавой головой. А Варгас Льоса на первом плане красуется.
Потом он в Барранкилью вернулся. Тогда он после многих лет отсутствия увиделся с приятелями своими барранкильянскими. Дело в следующем: Гарсиа Маркес все это время не терял связи с компанией своих друзей из Барранкильи, главным образом с кружком литераторов, в который входили Херман, Малыш Сепеда и Альфонсо Фуэнмайор. Где бы он ни был, в Европе там или в Мексике, все время с ними переписывался. Все эти годы, и в 1950-е, и в 1960-е, он связь с ними сохранял.
РОДРИГО МОЙЯ. Еще до выхода «Ста лет одиночества» они с Мерседес приходили ко мне домой фотографироваться, чтобы один из сделанных мной снимков вставить в первое издание. Но, к несчастью для меня, дизайн обложки поручили Висенте Рохо; я издавна считал его очень скверным оформителем и всегда говорил, что для фотографии он — враг номер один, а здесь все его обожали, новатором графического оформления называли. Да только все это полнейший вздор. Не был он никогда никаким графиком-оформителем. Только и мог, что подражательством пробавляться, копировал понемногу, главным образом североамериканцев, что-то брал из газет и у Уорхола, но, на мой взгляд, дизайнером он был плохим. Над фотографией измывался. Дашь ему нормальное фото, а у него оно уменьшено, зернистое все, еще и в негатив его переведет и поверх раскрасит. Покажи фотографу — у него глаза на лоб полезут: «Это еще что такое?» Вот Рохо, верный себе в этих глупостях, и решил, что фотографии не надо, фотография там, видите ли, не к месту. И «Сто лет одиночества» вышли в первом издании без моей фотографии Габо. Как я счастлив был, узнав, что фотография в книге все же появится. Ее поместили в первом североамериканском издании — издательства «Пенгуин букс», и мне это доставило радость. Конечно, больше всего я радовался бы, появись мой снимок в самом первом тираже, на испанском. Он когда вышел, я туда даже не пошел. Очень нелюдимый тогда был, скромный. А «Сто лет одиночества» в книжном магазине купил, и никакой дарственной надписи на моем экземпляре нет. Сестра моя, Коломбиа, подбивала меня: «Давай сходим к Габо, пускай он тебе книгу подпишет». Но нет, я никогда не просил его книгу мне подписать, однако издания с его посвящениями у меня имеются, несколько. Недавно не стало моей матери, и у нее дома нашелся экземпляр, который Габо подписал ей. «Алисии Мойя, в знак любви, которую я к ней питаю, потому что так на ней и не женился» — вот что на том экземпляре написано.
