Книга Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования - Виталий Глущенко

Изначально с помощью этой модели описывали турбулентные потоки, т. е. явления неживой природы. Позже ей нашли применение в биологии: оказалось, что блуждание Леви демонстрируют собирающие нектар пчелы и рыскающие в поисках добычи морские хищники (в более спокойном состоянии они передвигаются в режиме броуновского движения). Уже после выхода статьи о хадза, в другой статье блуждание Леви было признано «оптимальной стратегией поиска пищи»204. Но как бы то ни было, еще раз особо отметим, что это – случайные перемещения, не связанные с сознательным выбором направления, т. е. перемещения без цели.

Далеко не всегда хадза демонстрируют означенную «оптимальную стратегию». Очевидно, что когда они преследуют добычу или направляются к источнику пищи, о местонахождении которого знают заранее, их перемещения не случайны, и такие перемещения составляют более половины всех случаев. Только в оставшейся «почти половине случаев» их поиски пищи можно признать инстинктивным трудом. Он отличается от инстинктивного труда животных тем, что в своем истоке подчинен второй сигнальной системе: суггестия общинного «мы» гонит хадза на поиски пищи, – именно суггестия, а не голод, потому что вся добыча доставляется в лагерь для дележа, а не просто съедается, – но сам процесс труда по поиску пищи у хадза в значительной части происходит без участия сознания. И для нас несомненно, что это – отчетливый след первобытности.

В довершение заметим, что согласно наблюдениям тех же ученых блуждание Леви демонстрируют не только хадза, но и вполне цивилизованные люди, когда, к примеру, прогуливаются по парку развлечений, т. е. когда само их перемещение в пространстве происходит в «автоматическом режиме» – не подчинено удерживаемой в сознании цели; когда сама цель прогулки – отвлечься от труда.

Другим подтверждением инстинктивности первобытного труда мы видим результаты исследований по воссозданию картины окультуривания растений. Сегодня известно 20 центров окультуривания растений, разбросанных по всему миру, развивавшихся асинхронно и с разным набором культур. Возможно, со временем их окажется больше, но уже и имеющейся информации достаточно, чтобы исследователи могли сделать первые обобщающие выводы. Прежде всего, «почти во всех случаях одомашнивание растений начиналось примерно за тысячу лет до появления первых оседлых поселений земледельцев с навыками аграриев». Во-вторых, обращают на себя внимание независящие от локальных особенностей «сходные темпы формирования морфологических признаков культурных сортов или видов»205. Сопоставление этих выводов раскрывает перед нами интересную картину. Предполагать, что наши предки на протяжении не менее 30–40 поколений сознательно реализовывали «тысячелетний план» доместикации растений, из поколения в поколение передавая принципы искусственного отбора, результаты которого будут использоваться в отдалённом будущем, у нас никаких оснований нет. Окультуривание везде происходило само по себе – просто за счёт того, что люди снова и снова высаживали в землю одну и ту же популяцию растений, что позволяло закрепляться в ней случайным мутациям. Получение культурных сортов не было результатом целенаправленного, сознательного акта, а было случайным бонусом за верность традициям предков. Однако труд не может быть случайным, он или соответствует имеющейся общественной потребности, или не соответствует и в таком случае не является трудом. Мы не можем остановиться на признании селекции растений случайной. Раз это не была сознательная деятельность, значит, независимо от характера первобытного труда в целом, работу по выведению культурных сортов следует признать подчинявшейся инстинкту – инстинктивным трудом.

Остается вопрос: насколько сознательным было кочевое ведение сельского хозяйства в целом? По счастью, у нас есть возможность приблизиться к его решению, благодаря наличию в культурном багаже человечества такого уникального – древнейшего и в то же время достаточно хорошо изученного – памятника, как Ригведа. Арии времен слагания гимнов Ригведы (записанных гораздо позже) представляли собой как раз таких кочевых земледельцев, какие нас сейчас интересуют. Общая характеристика сознания ариев Ригведы на основе палеопсихологической теории Поршнева была дана в специально посвященной этому статье206, здесь же мы рассмотрим исключительно их отношение к земледелию, используя результаты исследований крупнейшего отечественного специалиста по ведийской культуре Татьяны Яковлевны Елизаренковой.

«Сочетания существительных – названий поля—луга— пастбища в РВ [Ригведе – В. Г.] с глаголами свидетельствуют о том, что поля и прочее завоевывали, захватывали, добывали, находили (боги для адептов), но ничего нельзя сказать на основании этих сочетаний, что поля вспахивали, засевали и т. п. (хотя об этом есть прямые свидетельства иного рода – гимн божествам поля IV, 57)»207.

Уже на основании этого можно предположить, что сам по себе труд, как гарант «обмена веществ между человеком и природой» (Маркс), даже во времена слагания ранних ведических гимнов ещё оставался в значительной части вне сознания, носил в себе черты «первых животнообразных инстинктивных форм труда», которые Маркс, отметив, вывел из-под своего рассмотрения в 5-й главе 1-го тома «Капитала». Ведь если человек осознает себя возделывающим почву, то мы вправе ожидать, что в многочисленных гимнах, в которых он об этой почве прямо ведет речь или упоминает, он как-нибудь, да проговорится о своем сознании. Но в Ригведе этого нет.

Но, может быть, арии Ригведы вовсе не возделывали почву, а лишь собирали урожай дикорастущих злаков? Опять нет: гимн, указанный Т. Я. Елизаренковой, прямо говорит об обратном:

«IV, 57.

1 Благодаря господину поля,Как с помощью доброго (друга) мы покоряем (поле),Кормящее скотину (и) коней.Да смилуется он над такими, как мы!2 О господин поля, подоись у насМедовой волной, словно корова – молоком,(Волной,) сочащейся медом, прекрасно очищенной, словно жир.Да смилуются над нами господа закона!3 Да будут нам медовыми растения,Небеса, воды, медовым – воздух!Господин поля да будет нам медовым!Невредимые хотим мы двигаться за ним вслед!4 На счастье (пусть будут) тягловые животные, на счастье – мужи!На счастье пусть пашет плуг!На счастье пусть завязываются ремни!На счастье помахивай стрекалом!5 О Шуна и Сира, наслаждайтесь этой речью!Та влага, которую вы создали на небе, —Оросите ею эту (землю)!6 Приблизься к нам, о борозда,Приносящая счастье! Мы хотим славить тебя,Чтобы была для нас приносящей счастье,Чтобы была ты для нас очень плодородной!7 Индра пусть вдавит борозду!Пушан пусть направит ее!Богатая молоком, пусть доится она для насКаждый следующий год!8 На счастье наши лемехи пусть врезаются в землю!На счастье пусть выйдут пахари с тягловыми животными!На счастье Парджанья (пусть оросит) медом (и) молоком!О Шуна и Сира, дайте нам счастье!»208

Как видим, этот гимн совсем не похож на воспеванье сельскохозяйственного труда, в центр внимания которого всегда помещается человек-труженик. Здесь он оттеснен на дальнюю периферию. И хотя отчетливо обозначены предмет и средства труда, самого труда как целенаправленной деятельности здесь нет, процесс труда (по Марксу) ещё не сложился: из трёх его простых моментов центральный – отсутствует. «Мужи», «пахари», правда, упоминаются в ряду средств труда – вместе с тягловыми животными, но «пашет плуг», а не они. Нет задающего цель субъекта трудовой деятельности. Точнее, объективно такой субъект есть, и он ясно прочитывается между строк гимна, но его нет субъективно: он выведен за рамки сознания поэта-риши, потому что этот «субъект» – суггестия первобытной общности, неосознанное ощущение «мы» («люди»), сакральная «первоэмоция» ритуала. И это ощущение предписывает определенные действия. В мифологическом сознании оно персонифицируется в качестве действующих для людей богов, вся «милость» которых в том, чтобы «помочь» земледельцу произвести больше необходимого для собственного воспроизводства – произвести для общества.