Книга Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс

Особенно остро Екатерина Николаевна это почувствовала, когда, овдовев перед войной 1914 года, она решила выйти замуж за петербургского профессора гинеколога Якобсона[34] (ассистента Отта), а дочь Елена стала во главе оппозиции. Летом 1926 года, встретившись со мной в Ницце, Элла сожалела о своей первоначальной непримиримости в отношении этого брака; она уже была всецело на стороне Якобсона, которого оценила как человека.

Мне не хочется расставаться с Эллой Клейнмихель, не упомянув о незначительном, но, как мне кажется, показательном разговоре, происшедшем в том же 1926 году и в сравнительно малознакомом нам доме. Речь зашла о Ване Харитоненко, которого уже не было в живых. Кончил он нехорошо (как и полагалось представителю третьего поколения русской буржуазии!). Кто-то из присутствующих отозвался о нем с пренебрежением. Не знаю, насколько справедливым было его суждение в данном случае, но злословие, граничащее с клеветой, настолько вошло в обиход эмигрантских кругов, что писательница Тэффи вывела в одном из своих рассказов иностранца, считавшего, что слово «вор» есть не что иное, как приставка к русским фамилиям, вроде «мака» у ирландцев: так часто этот иностранец слышал в эмигрантской среде «вор такой-то». (И это в отношении своих товарищей по несчастью!) Ваня Харитоненко уже по существу никого не интересовал, его имя было упомянуто мельком, но Элла как тигр кинулась на его защиту. Она говорила, что бедный Харитоненко был больным человеком, что его нельзя осуждать, что все психиатры Мюнхена признали его ненормальным и т. п. Я любовалась Эллой, когда она горячо и бескорыстно спасала от поругания прошлое, такое далекое и все же налагающее известные обязательства.

На балу у Клейнмихелей в 1908 году присутствовала принцесса Ирена Прусская, некрасивая рыжеватая особа, мало напоминающая своих сестер Александру и Елизавету. Пребывание принцессы в зале отмечалось тем, что нам приходилось следить за ее движениями. Этикет не позволял сидеть в то время, когда сестра императрицы стояла или танцевала. Я и так изнывала под тяжестью парчи и жемчугов, а внимание мое было направлено на молодого Бернадота, который, как раньше Владимир Петрович Трубецкой, показался мне похожим на героя английского романа «Квичи». Это был очень высокий, тонкий юноша в простом морском мундире, с длинным лицом и оттопыренными ушами. Последнее я заметила только позднее, рассматривая его фотографию, попавшую в мои руки следующим образом: в 1907 году московским градоначальником был уже упоминавшийся мною Рейнбот. В обязанности градоначальника входило чествование знатных иностранцев, и для шведского принца организовали несколько охот на волков. Большая фотография изображала охотников в подмосковном лесу. Тут были и Рейнбот, и принц Вильгельм, и его приближенные шведы, и мой старый знакомый брандмейстер Гартье. У ног их лежало семь убитых волков. Даря мне эту живописную группу, Зинаида Григорьевна Рейнбот со свойственным ей купеческим пренебрежением к малоимущим людям сказала: «Генералу столько возни с этими гостями! В конце концов, их охоты очень дорого стоят! Нищие принцы ни за что не платят и генерал отдувается за всех».

Зимою 1908–1909 года барышни Клейнмихель выступали на московских балах с новыми номерами. Элла появлялась в образе Шамаханской царицы, а Тата — в образе Жанны д'Арк. Танец Эллы не встречал никакой критики, но только прелестный облик Таты в виде девы-воительницы, ее сверкающая кольчуга, шлем, из-под которого выбивались темные кудри, частично искупали нелепость замысла. На балу у Голицыных-Сумских, в Мертвом переулке, когда Тата с копьем наперевес металась по эстраде, до меня донеслось насмешливое замечание из задних рядов: «Удивительное дело! Никогда до сих пор не слышал, чтобы Орлеанская дева танцевала!»

Следующей зимою граф и графиня праздновали серебряную свадьбу. Предполагался большой бал, были уже разосланы приглашения. Дочери разучили только появившийся балет Глазунова «Четыре времени года». В зале построили эстраду с вензелями «XXV», и все было готово, как вдруг в Петербурге умер великий князь Алексей Александрович. На двор наложили траур, и Клейнмихели сочли своим долгом наложить траур и на себя. Бал отменили, и «Времена года» исполнялись в самой интимной обстановке. Екатерина Николаевна, вся жизнь которой проходила в «согласовании несогласуемого», с виноватым видом говорила свободомыслящим москвичам: «Конечно, все это неприятно, но иначе нельзя, поскольку муж состоит в должности церемониймейстера, а Клера — фрейлина!» Через год Константин Петрович умер, Клера вышла замуж за Мартынова, а Екатерина Николаевна с тремя дочерьми переселилась из Москвы в Царское Село.

На нашем горизонте Клейнмихели появились еще один раз. Незадолго до войны Элла приехала венчаться у Большого Вознесения с конногвардейцем Пущиным. Свадьба была парадная и, по своему стилю, вероятно, напоминала другую свадьбу, совершившуюся восьмьюдесятью годами ранее под куполом той же церкви — свадьбу Пушкина с Гончаровой. В одном из первых же сражений осенью 1914 года Пущин был убит. До Москвы дошли слухи, что Элла в порыве отчаяния отправилась в какой-то из монастырей Курской губернии, надела подрясник, подпоясалась веревкой и некоторое время пребывала в ранге послушницы. Сколь долго это продолжалось, я не знаю, но Февральская революция захватила ее под Петроградом, а в Гатчине она оказалась свидетельницей смерти своего любимого брата Димы. Девять лет спустя я встретила Эллу при других условиях и под другими небесами, за это время она уже успела выйти замуж за Николая Петровича Трубецкого (участника наших танцклассов на Знаменке) и разойтись с ним. О моей встрече с ней я уже говорила, и потому возвращаюсь к хронологическому описанию событий, относящихся к гимназическому периоду моей жизни.

Весною 1909 года Москва отмечала столетие со дня рождения Гоголя. На этот юбилей парижская Академия направила двух своих членов: литератора Мельхиора де Вогюэ и астронома Бигурдана. На Давыдовских четвергах обсуждался вопрос о размещении французских гостей. Маргарита Кирилловна Морозова брала к себе де Вогюэ, с которым уже была знакома, а Бигурдан оставался без пристанища. Николай Васильевич Давыдов, входивший в состав Гоголевского комитета, воззвал к маминым про-французским чувствам и уговорил ее оказать гостеприимство ученому; на Пречистенском бульваре появился маленький человек лет пятидесяти, оставивший по себе самое приятное воспоминание. Месье Бигурдан оказался очень скромным и только в тот день, когда, собираясь на открытие памятника, он облачился в одежды, расшитые зелеными пальмовыми листьями, и надел треуголку со страусовыми перьями, я поверила в его «бессмертие»[35].

Месье Бигурдан провел меня вперед, и я отчетливо запомнила яркий весенний день, громадную толпу народа, наводнившую Пречистенский бульвар в ту минуту, когда зеленое полотно, скрывавшее скульптуру Андреева, упало на землю и нашим взорам предстала возвышающаяся над кубическим цоколем унылая фигура Николая Васильевича. Трактовка сюжета была для того времени новаторской, и памятник встретил весьма неблагоприятный прием у широкой публики. Фигуру, закутанную в плащ, сравнивали с летучей мышью, с вороной — словом, насмешкам не было конца. Отдельные голоса критиковали местоположение памятника и доказывали, что, если бы тыл скульптуры был защищен каким-нибудь зданием, впечатление было бы иным. Красота барельефов, изображающих гоголевских персонажей, никем не оспаривалась, но лишь немногие тонкие ценители считали, что это, быть может, не совсем удачное произведение Андреева в целом значительно превосходит остальные бездарные московские памятники, череда которых завершилась в 1911 году опекушинским памятником Александру III.