Книга Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков

Сначала якобы хотели казнить самого Чернышева, но поднять руку на бывшего любовника великой княгини Екатерины даже Фридрих не решился. Козлом отпущения сделали несчастного (под)поручика Казанского пехотного полка курляндца Людерса — в русской транскрипции, вероятно, Лидерса[441]. Колесование было уставным способом казни и в РИА, однако в реальности к нему не прибегали[442]. Тогда как просвещенный, но плотоядный fridericus rex применял этот вполне средневековый способ казни — в педагогических, разумеется, целях — сплошь и рядом вплоть до конца века[443]. После инцидента пленные были отправлены в Магдебургскую крепость, и по пути, в Берлине, их зарисовал известный график Даниэль Ходовецкий (Илл. 40). Мало того, на этапе где-то в окрестностях Берлина они вроде бы снова пытались поднять восстание, убив несколько человек караула (№ 116).

Однако история цорндорфских пленных и на этом еще не кончается. Полковник Гордт, с которым мы уже имели дело — командующий «вольным» полком, прикрывавшим переправу пруссаков через Одер, — осенью следующего 1759 г. завязает с лошадью в болоте и попадает в русский плен. Его перевозят в Петербург, куда накануне прибывает отпущенный Фридрихом из плена Захар Чернышев. Когда Гордта привозят в дом канцлера М. И. Воронцова, присутствующий тут же И. И. Шувалов спросил суровым тоном: «Почему король Пруссии так плохо обращается с нашими пленными, в отличие от других воюющих держав, и приказал колесовать одного из наших пленных?» Выясняется, что Чернышев первым делом рассказал при дворе о позорном колесовании в Кюстрине. И что Елизавета Петровна, разгневанная, но верная своему обету отказаться от смертных казней[444], решила пожизненно заключить Гордта в Петропавловскую крепость. Это, в свою очередь, послужило причиной разрыва картеля обмена пленных 1759 г., а часть их, в том числе плененный при Цорндорфе генерал Фабиан фон Тизенгаузен, заключены в цитадель Шпандау. Лишь со смертью императрицы Елизаветы, когда Гордта освобождают и среди прочих пленных пруссаков он становится любимцем Петра III, размен худо-бедно завершается[445].

Что касается судьбы прусских пленных в России, их судьбы сложились по-разному. Отнюдь не обязательно их ожидала Сибирь, как представлял дело Фридрих. Большинство из пленных 1758 г. — преимущественно рядовые и унтеры — попали в крепости Кенигсберг и Пиллау[446]. Несмотря на то что в Петербурге и остзейских провинциях пленных предписывалось не оставлять, фактически они там присутствовали. В Ревель, к примеру, прибыла в 1759 г. морем партия пленных пруссаков из 18 офицеров и солдат, которые квартировали по домам местных бюргеров[447]. Вероятно, и поэтому один из остзейцев пишет домой, что выбрал «кузине Лоттхен» «среди пленных прусских офицеров для нее одного господина, который красавец, хорош собой и учтив» (№ 97). Из высших офицеров большинство оказывались в Петербурге; тогда как согласившихся перейти на русскую службу пленных и дезертиров распределяли по гарнизонным и полевым полкам во внутренних губерниях России, а некоторая часть заявляла о желании поселиться в России и «рукоделием и ремеслом питатьcя». Правда, условием этого было принятие «вечного подданства» России, с чем многие предпочитали не спешить[448]. Некоторые пруссаки, как водится, женились «на русских женках» и «восприяли веру греческого исповедания». Причем меняли после этого не только имя, но и фамилию: из Георга Кригера и Давида Рихтера, к примеру, получились Михаил и Федор Андреевы[449].

Coro finale. После битвы

Но вернемся в последний раз на Цорндорфские позиции. Ситуация, когда поле боя осталось нейтральной территорией, стало прологом последней части драмы. Фермор предложил пруссакам трехдневное перемирие, чтобы похоронить мертвых и подобрать раненых. Переписка на этот счет между российским главнокомандующим и генералом фон Дона была немедленно и вполне цинично использована пруссаками в пропагандистской кампании для того, чтобы доказать факт удержания ими поля битвы: поскольку-де король Прусский владеет полем битвы, похороны погибших и перевязка раненых с обеих сторон надлежат ему[450]. Между тем, будучи религиозным человеком, Фермор действовал, безусловно, из лучших побуждений. Помимо заботы о тяжело раненном Броуне (его вместе с еще несколькими ранеными офицерами пруссаки все же пропустили)[451], Фермора наверняка просили об этом шаге и другие офицеры, которые не могли подобраться к своим еще живым раненым (№ 78). Для них огромной психологической травмой стало то, что мертвые на поле битвы «осталися так», неотпетыми и непогребенными (№ 78). Оставление 1500 раненых на месте баталии присутствовало, между прочим, и среди обвинений, предъявленных Фермору при разбирательстве из Петербурга[452].

26 августа на истерзанные цорндорфские поля наконец полились дожди, а на следующую ночь выдался туман. Пруссаки, до того старавшиеся поддерживать коммуникацию с Кюстрином, отходят — вроде как потому, что негде поить лошадей. Ну да, ну да. Фермор понимает все с полуслова: король молча приглашает его уйти. Постреляв немного для острастки, под прикрытием тумана «в рассуждение великого урону, слабости людей и за неимением хлеба»[453] в ночь на 27 августа 1758 г., русские оставляют место баталии пруссакам и в виду неприятельской армии спокойно отходят к своему вагенбургу.