Книга Пробуждение Рафаэля - Лесли Форбс

— Потрясающе, правда? — крикнул им Джеймс, когда они подошли ближе. Он возбуждённо повёл рукой перед собой. — Эта толпа, свечи, весь этот спектакль! Серафини остаётся ещё на несколько недель…

Паоло, уловив его последние слова, многозначительно присвистнул:

— Серафини! Это… — Он обхватил Шарлотту, чтобы не дать толпе растащить их в разные стороны.

Тем временем режиссёр углядел что-то более интересное. Прижав к голове наушники, он крикнул:

— Беги, Шарлотта! Только что появился монсеньор Сегуджо.

Сегуджо? Шарлотта попыталась представить, что означает это имя. Ищейка? Сыщик?

— Епископ Гончий пёс? — переспросила она Паоло, Опять Джеймс со своим ломаным итальянским что-то напутал? Даже в Италии, где грубый юмор в ходу, такое прозвище звучит шутовски.

— Монсеньор Сегвита, ватиканский гонитель чудес… — Режиссёр уже исчез, а его голос ещё некоторое время висел в воздухе, как самодовольная улыбка Чеширского кота.

— О чем это он? — спросила она, повернувшись к Паоло.

В этот момент их разделило плечо паломника, и она услышала только конец ответа Паоло:

— …если Сегуджо тоже приехал, получим полный цирк!

Новая людская волна, нахлынув, отбросила её от музея. Она потеряла из виду Анну, потом Паоло, который, как поплавок, всплыл возле человека в пелерине и гротескной маске и, схватив её покрепче за руку, вытащил из самой быстрины человеческого потока.

— Паоло, куда подевалась Анна?

— Молится о нашем спасении. — В его чёрных зрачках пылали свечи. — Может, выпьем за наши потерянные души в кафе «Репубблика»?

— Мне надо… — «позвонить Джеффри», — подумала она.

— Надо-надо-надо! — передразнил Паоло. — Идём со мной, carissima Carlotta,[72]душа моя жаждет быть с тобой. Посмотрим на клоунов и фокусников, которые уже начинают собираться.

Улыбаясь болтовне Паоло, Шарлотта позволила ему тащить себя по улице, чтобы присоединиться к половине молодого Урбино, необъяснимо почему предпочитавшему кафе «Репубблика» всем другим ничем не отличавшимся кафе, которых на площади Республики было великое множество. Предпочтение определялось временем; в некий час, известный лишь узкому кругу, те же самые красотки и их ухажёры перемещались на несколько метров дальше в кафе «Собор», потом делали круг по городу и возвращались назад мимо тех же кафе и тех же людей. Шарлотте нравилась эта ночная passegiata — гулянье, ранневечерний парад моды, обычный в любом итальянском городе. Она верно определила его как удобный и крайне важный не для одних лишь итальянцев случай покрасоваться, fare bella figura,[73]но ещё как способ крепить своего рода групповую общность, напоминавшую Шарлотте огромную разветвлённую семью со всеми теми внутренними разногласиями и отсутствием независимости, которые несут подобные семейные узы. Итальянцы называли это campanilismo,[74]связью, скрепляющей общество тех, кто родился в пределах округи, куда достигал звон городских колоколов.

В другом кафе, почти неотличимом от того, где Шарлотта и Паоло нашли свободный столик, сидели, спокойно беседуя, трое стариков.

— Назвали Сан-Рокко, — сказал тот, что постарше остальных, с отвислыми губами и розовыми щеками постаревшего херувима. — Не нравится мне это.

— Дадо никогда не заговорит, — сказал второй. — Не осмелится.

— А Франческо? — спросил третий, с военной выправкой.

Остальные покачали головой.

— Ведь было, что он доставлял нам неприятности, — напомнил второй.

Его внучка, босоногий ангелочек, игравшая с друзьями на площади, подбежала пожаловаться, что ушибла коленку.

— Ну, полно, полно, моё сокровище, пройдёт, — ворковал он, прижав её к себе на секунду, а потом ласковым шлепком по попке отправил обратно к друзьям. — Да ещё эта шлюха англичанка, — продолжил её дед, обращаясь к остальным. — Я слышал, в полиции она подняла шум, но быстро угомонилась.

— Она благоразумна, как все англичане. Меня больше беспокоит американка. Копы так и вьются вокруг неё.

— Уверен, что всего лишь из-за её титек.

— Титьки что надо, — сказал Дедушка; его приятели одобрительно кивнули.

— И она любит выставлять их напоказ.

— Это можно устроить, — улыбнулся херувим.

♦

— Значит, Ватикан прислал Сегуджо, свой главный калибр… — задумчиво сказал Паоло, побалтывая кубиками льда в стакане с розовым крепким кампари с содовой.

— Кто он такой, этот Сегуджо?

— Его настоящее имя Сегвита, — ответил светловолосый парень, минуту назад искусно убивавший время напротив них под колоннадой с лавчонками. Теперь он присоединился к компании молодых людей за соседним столиком, большей частью студентов Академии изящных искусств или магистерского университетского курса «Охрана памятников культуры». — Сегвита работает в отделении судебной патологии госпиталя Джемелли в Ватикане.

— Чао, Фабио! — поздоровался с ним Паоло. — Вы знакомы с Фабио Лоренцо, Шарлотта? Нет? Вы наверняка видели его в городе… Он был художником, пока не обнаружил, что ему нечего сказать в живописи, а потому теперь он ограничивает свои творческие способности футболом и добывает деньги тем, что работает живой статуей Рафаэля. Огорчение своего папаши, нашего славного шефа полиции, но с красками управляется как сущий алхимик. Настолько здорово имитирует бронзу, что даже голуби не находят различия и почитают его искусство. Голова и плечи у него всегда покрыты знаками их почитания.

Светловолосый ответил на двусмысленный комплимент лёгким поклоном, на голове ещё виднелся след зеленоватого геля.

— Газеты дали ему прозвище Сегуджо — Ищейка, Гончий пёс, — продолжал Фабио, — после того как три года назад в Неаполе он изобличил шарлатана, который дурачил публику, повторяя чудо воскрешения Лазаря. Сегуджо опроверг наличие чуда воскрешения и с тех пор официально назначен Ватиканом удостоверять подлинность чудес.

— Опроверг наличие чуда? — переспросила Шарлотта. — И он работает на Ватикан?

— Ватикан не любит, когда люди видят, что он поддерживает сомнительные чудеса, — сухо сказал Паоло, — или, по крайней мере, старается делать это не слишком часто.

— Сегуджо такой красавчик, belissimo, такой суровый и неистовый и в то же время ласковый! — сказала девушка рядом с Фабио.

— Belissimo, vero![75]— согласилась её подружка.