Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Пожал плечами.

– Не скромничайте! Я видела как вы принимали дифирамбы на премиальной церемонии в вилле Боргезе.

– Человек слаб.

– Это не о вас, ЮМ, вы – кремень, даже тогда кремень, когда таете от похвал.

Укол?

Оксана чуть откатила столик с бутылками и ведёрком со льдом, взяла с полки «Джорджоне и Хичкок», полистала.

– Старые мастера, старые произведения искусства – всегда актуальны?

– Всегда! Надо лишь извлекать из них скрытые смыслы… Старые произведения искусства – запасники новых смыслов.

– А погружение старых произведений в современность помогает избегать искусствоведческой скуки?

– Пожалуй.

– Оттого, что сами произведения будто бы оживают?

– И, оживая, удивляют, мы раскрываем глаза пошире и…

– Авторы, сами художники, ожить могут?

– Метафорически.

– Всего лишь? – загадочно улыбалась Вера.

Намёк-укол?

– Ну, если бы можно было окропить их живой водой…

– Джорджоне у Беллини учился?

– Он перенял лишь что-то в смягчённой беллиниевской манере письма, не больше. Ученики вообще чаще всего не похожи на своих учителей и даже внутренне им противостоят: Джорджоне в главном не похож на Беллини – сравните в зале номер 5 Академии полотна Беллини и «Грозу», Тициан не похож на Джорджоне, Тинторетто – на Тициана.

– Тициан и Тинторетто совсем уж разные, у Тициана чистые краски, у Тинторетто – колорит чёрно-жёлтый какой-то, будто бы краски пожухли, а желтизна грунтовочного клея наружу вылезла.

– Тинторетто особый колорит искал, он специально приплывал на Мурано, чтобы смотреть на огонь в печах стеклодувов сквозь чёрно-коричневые очки.

– Правда? – удивилась Вера, красиво повернув к Германтову голову. – Впервые об этом слышу. Это факт или ваше предположение?

– Неопровержимое предположение!

Оксана всё ещё листала германтовскую книгу с приопущенной головой, так что растрёпанные волосы касались кончиками страниц.

– Как сложно, но интересно, если вчитываться, вы пишете! Ренессансная живопись и саспенс, надо же… – тряхнула головой. – Хичкок действительно мог повлиять на Джорджоне?

– Точнее, на наше восприятие Джорджоне, вне которого, нашего восприятия, впрочем, Джорджоне не существует. Всё ведь на всё влияет, прочтения произведения непрерывно меняются пережитыми нами событиями, особенно – эстетическими, ибо будущее меняет прошлое: Толстой влиял на Гомера, правда? А Джойс повлиял, допустим, на Стерна или на Диккенса ничуть не меньше, чем Стерн и Диккенс могли повлиять на Джойса; и Бунин – на Тургенева, Кафка – на Достоевского, Набоков – на Пруста. А разве Сальвадор Дали не повлиял на Боттичелли? Например, на «Рождение Венеры»? Каждая наша встреча с подлинно новым произведением искусства исподволь изменяет старые книги или картины: энергия воспринимающего сознания сам ход вещей делает обратимым, обуславливает одномоментное сосуществование разных эпох, снаряжает нас в челночные путешествия по всей воображаемой толще исторического времени.

Вера, как прежде когда-то, цепко сжала его локоть, горячо и пристально глядя ему в глаза, произнесла внушающе-тихо, почти что шёпотом:

– Энергию направленного желания и я имела в виду, когда говорила о переселении душ из чинквеченто в наши дни, помните?

Намёк-укол?

– Каких душ, – тоже зашептал, удивляясь тому, как легко он включается в разговор на эту странную тему, – избранных по вашему усмотрению? Но почему души готовы вашему желанию подчиняться?

– Я прозревала и наделялась суггестивной силой внушения, после того как испытывала личные потрясения, спасибо ломке при смене стран и религий, но и – спасибо вам.

– Мне? За что?

– Вы не прочли моё письмо и поэтому не ответили на него, а я всё поняла.

– Что – всё?

– Поняла, что не было любви. Иначе вы бы не утерпели, сразу вскрыли конверт, ещё на лестнице, в полутьме у почтового ящика. Вы влюбчивы, ЮМ, но, наверное, не способны любить. Вы способны лишь терять голову ради…

– Чего?

– Ради абстрактных идей, внезапно вас озаряющих: абстрактным идеям вы, в отличие от любви, отдаётесь самозабвенно.

– Не секретничайте! – Оксана ставила книгу на полку.

«Во всём – двусмысленность, – подумал, – во всём, а воля у меня атрофирована, я и рыпнуться не могу, не могу отрешиться от этой странно волнующей чепухи с переселением душ… И попутно – ещё один укол, заслуженный: не способен любить, не вскрыл конверт. Но к какому такому переселению душ она возвращается? – опять почувствовал себя в западне, как тогда, когда сел в Saab. – Неужели задумала какую-то страшенную месть? Может быть, она – не только колдунья, помыкающая древними душами, но и Монте-Кристо в юбке? Спасибо за нелюбовь? Не вскрыл конверт, не вскрыл, виноват и вину искупить не сможет, а сама она его ещё любит?» – ему вспомнились угол Большого проспекта и Съезжинской, мелкий колкий снег с ветром, её удалявшаяся спина.

Она уязвлена до сих пор?

Уязвлена и – тронулась рассудком?

Уязвлена, но – любит? Это было бы странно… Любит, не любит, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт – нет ромашки, чтобы погадать.

«Прими всё, как есть», – включился внутренний голос.

– Юрий Михайлович, что такое искусство и зачем оно вообще нужно? – весело посмотрела. – Я внимательно в университете курс по истории искусства прослушала, госэкзамен на пятёрку сдала, однако…

Сколько раз ему задавался этот вопрос?

– На этот вопрос есть миллион ответов.

– Можно один?

– Искусство омывает и заряжает нас чистой энергией. Ну да, не удивляйтесь, все жизненные энергии засорены, если не отравлены, целесообразностью, а каждое произведение искусства моделирует движения чистого духа. Искусство воздействует на самых восприимчивых из нас как практически бесполезный, но возносящий поток.

– Неожиданный заход!

– А есть у искусства ещё и обобщённая цель?

– Есть: каждое произведение искусства, возносящее нас, при этом – ещё и монумент своему времени, своей эпохе.

– В чём отличие традиционного – предметного или беспредметного – искусства от современного, самого современного, того, которое называется актуальным и которое впаривают нам наглые кураторы на Биеннале?

– Если отвлечься от конкретики концептов и изобразительных средств, то главное отличие как раз в отношении к времени.

Вера с Оксаной с него не сводили глаз.

– Традиционное искусство, то, которое привыкли мы считать таковым, как бы обращалось к вечности и в вечности оставалось, переживая нас, смертных. В этом бессмертии искусства находили мы последнее утешение. А вот так называемое актуальное искусство, напротив, сиюминутно и, более того, гордо прокламирует свою наплевательскую сиюминутность. Скороспелые произведения такого искусства чуть ли не назавтра уже никому не интересны, ибо актуальность свою сразу после скандальных вернисажей теряют. Большинство инсталляций, к примеру, вообще не приспособлены к долгому экспонированию – где и как их хранить, ради чего? Даже и при желании их затруднительно было бы увековечить, в музее выставить на правах постоянных экспонатов.