Книга Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке - Евгений Анисимов

После первоначального допроса ответчика сыскной процесс шел в основном по одному из двух путей. При первом варианте ответчик сразу признавался и подтверждал произведенный на него извет. Так часто бывало, когда люди кричали «слово и дело» «с пьяну», «с дуру», «с недомыслия». Потом протрезвевший («истрезвясь») или одумавшийся ответчик сразу же начинал каяться в содеянном, хотя, конечно, признания ответчика не освобождали его от пыток (см. следующую главу).

Чаще процесс шел по второму, более сложному пути, когда показания изветчика и ответчика, а нередко и свидетелей не совпадали. Ответчик мог «запираться» («в говорении означеннаго не винился») или признавал обвинения лишь отчасти. Часто бывало, что ответчик признавался в говорении «непристойных слов», но при этом уточнял, что, произнося эти слова, он имел в виду что-то другое, во всяком случае не то, о чем донес изветчик, неверно интерпретируя его слова как оскорбление чести государя. В другом случае ответчик, соглашаясь в целом со смыслом переданных изветчиком «непристойных слов», настаивал на том, что сказанное не было в столь грубой и оскорбительной форме, как это подает в своем доносе изветчик.

Все эти уточнения следователи называли «выкрутками». В 1718 году киевлянин Антон Наковалкин сказал своему спутнику подьячему Алексею Березину: «По которых мест государь жив, а ежели умрет, то-де быть другим». Березин донес на Наковалкина в Тайную канцелярию. На допросе Навалкин объяснил свою фразу так: «Ныне при ц. в. все под страхом и мо[гут] быть твердо, покамест е. ц. в. здравствует, а ежели каков грех учинится и е. ц. в. не станет, то может быть, что все не под таким будут страхом, как ныне при его величестве для того, что может быть, что он, государь царевич Петр Петрович будет не таким что отец его, его величество». Так Наковалкин формально признал извет, но трактовал сказанное им как нечто весьма похвальное Петру I. Но «выкрутка» мало помогла Наковалкину: его пороли за саму тему разговора – как известно, рассуждать о сроке жизни государя было запрещено.

«Выкрутки» усложняли и затягивали расследование: формальная сторона дела (в данном случае – установление буквальной точности сказанного «непристойного слова») требовала дополнительных допросов и справок. Поскольку в те времена не существовало презумпции невиновности, то ответчику предстояло самому доказывать свою невиновность даже в том случае, когда изветчик оказывался бессилен в «доведении» извета. Конечно, у ответчика была возможность представить свидетелей своей невиновности, но анализ политических дел за длительный период убеждает, что в политическом процессе свидетелями выступали преимущественно люди, представленные изветчиком, шире – обвинением, и только в том случае, когда они отказывались признать извет, их можно условно причислить к свидетелям ответчика.

Следователи стремились по возможности быстрее достичь результата, а именно признания ответчиком своего преступления и вины, для чего оказывали сильное психологическое давление на обвиняемого, стремились сбить его с толку, разрушить обдуманную им систему защиты, привести в замешательство, запутать.

Во-первых, действуя от имени верховной власти, следователи запугивали допрашиваемого, обещая за малейшую ложь «жестокое и примерное наказание как за величайшее злодеяние». Во-вторых, они грубо обращались с ответчиком, например называя дворянина на «ты», что считалось унизительным. В серии вопросов, которые задавал Шешковский в 1792 году Н. И. Новикову в Тайной канцелярии, вежливость в обращении (на «вы») выдержана только до тех вопросов, которые касаются «оскорбления чести е. и. в.». Эти вопросы уже задаются с подчеркнутой грубостью, на «ты»: «Взятая в письмах твоих бумага, которая тебе показывана, чьею рукою писана и какой конец оная сохранилась у тебя?» Следователи утверждали, что им и так, без допроса, все хорошо известно и что от ответчика требуется только признание вины. Так допрашивали в 1774 году Кильтфингера и других приближенных принцессы Владимирской – княжны Таракановой. Им было сказано, что «обстоятельства их жизни уже известны следствию, следовательно, всякая ложь с их стороны будет бесполезна, и [что] все средства будут употреблены для узнания самых сокровеннейших тайн и поэтому лучше всего рассказать с полным откровением все, что им известно, это одно может доставить снисхождение и даже помилование».

При допросе не фиксировались невыгодные для следствия ответы, поэтому записи допросов в большинстве своем отличаются необыкновенной гладкостью и не содержат ничего, что противоречило бы замыслу следствия. Они никогда не содержат сколько-нибудь убедительных аргументов подследственных в их пользу, зато часто ограничиваются дежурной фразой отказа от признания вины: «Во всем том запирался». Из рассказа А. П. Бестужева, сообщенного им уже после возвращения из ссылки, видно, как достигалась «гладкость» и подозрительная простота записей допросов государственного преступника. Как писал Бестужев, следователь по его делу 1758 года Волков «многие ответы мои, служившие к моему оправданию, записать отрекался и их не принимал, а которые ответы бывало заблагорассудит записать и по многим спорам перечернивать, но те черновые ответы не давал мне читать, прочитывал только сам и давал мне подписывать, но не под всяким пунктом, но только внизу».

В промежутке между допросами ответчика следователи работали над документами, сопоставляли показания, внимательно читали взятые из дома преступника письма, рассматривали пометы на полях, изучали конспекты в поисках криминала. Все это делалось, чтобы в одних случаях действительно выявить истину, уточнить конкретные обстоятельства дела, а в других – найти какую-то зацепку в показаниях ответчика, использовать для этого малейшую обмолвку подследственного. В 1732 году у арестованного Казанского митрополита Сильвестра изъяли все его бумаги. Особое внимание следователей привлекли пометы в тетради, где была записана история о белом клобуке во времена Древнего Рима – этой святыне православия. Из помет следовало, что Сильвестр недоволен запрещением Петра I носить клобук церковным иерархам. Однако Сильвестр отвечал, что помета эта «не к поношению чести государыни (имелась в виду Анна Ивановна. – Е. А.), ниже злобствуя, но токмо укоряя римлян». Если эту трактовку пометы следователи признали, то уж против «укорительных» пометок на тексте указа Петра о монастырях Сильвестру сказать в свое оправдание было нечего, и в «роспросе» он покаялся: «Сделал то от неразумения своего, а не по злобе и не к поношению е. и. в.», но этому оправданию уже не поверили.

В наиболее важных делах следствие допрашивало ответчика (а иногда и свидетелей) по определенной схеме, по заранее составленным «вопросным пунктам». Возникали такие «вопросные пункты» на основе данных извета, изъятых у преступника документов, затем их пополняли вопросами, навеянными показаниями ответчика и других участников процесса. Все крупные политические дела не обходились без этих подчас пространных списков вопросов. При ведении крупных политических дел «вопросные пункты» (или «пункты к допросу», «апробованные пункты», «генеральные пункты») составляли сами монархи или наиболее влиятельные при дворе люди. И по форме, и по существу вопросы имели заметный обличительный уклон, их авторы сразу же требовали от ответчика признания, раскаяния и изложения подробностей преступления с перечислением всех сообщников. В делах же ординарных, «неважных» вопросные пункты составляли в Тайной канцелярии, и они во многом были трафаретны. С годами сложилась определенная техника писания «вопросных пунктов». Каждый пункт, как записано в одной из рекомендаций следователям, «больше одного обстоятельства [дела] в себе не содержал», с тем чтобы допрашиваемый не путался и не вносил неясности в расследование, или, как тогда писали, «дело с делом смешал». «Роспрос» шел последовательно «от пункта к пункту», при необходимости прерывался, чтобы провести обновление, дополнение списка вопросов.