Книга Княжий сыск. Последняя святыня - Евгений Кузнецов

На той войне пропал и Одинец. Много позже Марья от него самого узнала, что Александру пришлось каким-то боком быть связанным с расследованием смерти княгини Агафьи, жены тогдашнего московского и великого владимирского князя Юрия Даниловича. Агафья была родной сестрой хана Узбека и по рождении звалась Кончакой. В семнадцать лет хан отдал ее за Юрия Московского. Одновременно хан провозгласил новоиспеченного зятя самым главным князем на Руси, то есть великим владимирским.

Юрий, добившись главенства, хоть и с некоторыми досадными издержками, вроде прилепленной к этому княгини-азиатки, вообразил, что поймал Бога за бороду и первое, что сделал, явившись из Сарая на родную сторонушку — пошёл войной на своего предшественника Михаила Тверского, ну, чтобы показать, «кто теперь в доме хозяин». Никто не знает, как случилось, что на поле брани очутилась и молодая жена Юрия Даниловича: не имелось такого в обычае, чтоб баб на войну таскать. Войско Юрия было разгромлено под Тверью и юная Агафья-Кончака попала в тверской плен, где через несколько месяцев отдала Богу душу.

Вот тогда Одинец и был послан в Тверь разузнать об обстоятельствах смерти Кончаки.

Рассказывал Одинец историю своего расследования скупо, на все позднейшие расспросы жены отвечал шутейно. И в этом был весь Одинец: мол, много будешь знать — скоро состаришься. «А кто ж хочет, что у него жена старухой была!» — хохотал он, хватая Марью на руки и кружа по комнате. Но до тех счастливых минут еще надо было дожить! А тогда… Прошел год, начался второй и — ни одной весточки. Был человек, да сгинул.

В это время и оказался подле Марьи Егор Рогуля. Ровня Одинца по годам, Рогуля выгодно отличался от своих деревенских наперсников, теперь двадцатипятилетних мужиков, давно оженившихся и тянувших лямку тяжелейшего крестьянского труда. За несколько лет до того Егор уже делал попытку сватовства к Марье, да девка наотрез отказалась, а её отец, очень любивший свою младшенькую, и не думал ей приказывать. На селе, конечно, осуждали такие нежности — «куда катимся, православные, яйца курицу учат!», но с хлебосольными Яганами всё равно водились. Тем более что за исключением упорного нежелания идти за кого-нибудь замуж, Марья удалась всем остальным: была и красавицей, и рукодельницей и из отцовой воли не выходила.

Позднее Егора взял к себе «на Москву, в обученье» его дядька, подвизавшийся в столице торговлей суконным и кожевенным товаром. На толстого, задыхавшегося от необъятной своей ширины «моцковкого» купчину в его приезд сбегалось поглядеть полсела. «Авраамию Семёнычу, наше почтение!» — дергали с себя шапки мужики, завидев узнаваемые дрожки, в которых горой восседал купчина. «Пых, пых, — отдувался с кожаной лавки позади кучера торговец, — вам того же, православные!»

Рогуля снова появился в селе уже другим человеком. Даже его будничная одежда с лёгкостью затмевала собой самые дорогие праздничные наряды местных парней. Обнизанные бисером сапоги и пояс с серебряной пряжкой были таранами, пробивавшими ряды деревенских лапотных женихов, сплотившихся, было, перед невиданной допрежь угрозой. Деревенские гулянки холостой молодежи в присутствии этого молодого купца уже не напоминали ристалища равных меж собой особей мужского пола, но превратились в охоту, где главнейшим охотником выступал, конечно, Рогуля. Белые лебёдушки слободских улиц и переулков стаями падали под его выстрелами. Женихи клялись перебить ему ноги, отцы обманутых девок бегали жаловаться купцовой матери на непотребства сынка, но положение не изменялось ни на йоту. По крайней мере, до тех пор пока ухарь-купец с лёгким возмущением не обнаружил, что есть на селе девичье сердце, не трепещущее при его приближении. Марья, а это была она, никак не хотела его замечать. Это было гибелью сердцееда Егора Рогули. Он снова заслал сватов.

«Марьюшка, я тебя не неволю, — сказал Яган, — а только подумай и о нас с матушкой, упокой нашу старость. Сашка твой, видать, никогда не вернется, Бог весть, где голову сложил». И Марья поддалась. С окаменевшим сердцем восприняла она обрученье и последовавшие за этим домогательства нетерпеливого жениха. Чего уж хранить, давно не девка…

Егор вскоре умчался в Москву, готовить хоромы: свадьбу назначили на Покров. И тут в село явился Одинец. Такого коловращения «обчественных» умов слобода не помнила со времен случайного заезда сюда князя Юрия, упокой, Господи, душу его. Бабы метались из избы в избу, сыпали свежайшие сплетни, мужики, не сговариваясь, отменили завтрашние выезды на покосы. Деревенский дурачок по прозвищу Митя-Орел сказал: «Быть пожару…» Посельский староста Влас обругал его, но две пожарные бочки, стоявшие на волостном дворе, велел наполнить водой.

…Возок резко накренился и вновь выправился, Марья почувствовала, что лошади пошли шагом. Она пошарила рукой, нашла край шкуры, слегка отодвинула: впереди, шагах в ста, виднелись стены монастыря и главы двух или трёх его храмов. Обшитые железом ворота распахнулись, отряд и повозка втянулись в узкое чрево надвратной башни и затем выехали на широкий внутренний двор. С крыльца бокового терема к ним вышла монашка, сухая старая женщина в чёрной душегрее поверх чёрной же рясы, и повела всех за собой. За теремом оказался ещё один двор, совсем крохотный, образованный меж двух продолговатых строений.

— Вы, воины, стоять в той избе будете, — перст старухи указал направо, — лошади там дальше в конюшне, а раба Божия со детьми в этой подклети.

Старуха-ключица ввела Марью, нёсшую обоих младенцев, в невеликую комнату — печь, две лавки у стола, сундук для сна — запалила лучину, укрепила в железной рогати, вбитой в паз каменной стены.

— Дров много не жги, чай не дома живёшь, — голос у старухи трескучий, как горох в сушёном бычьем пузыре, — вода вот в ведре, а по нужде — бадейка у двери.

— Холодно тут, матушка. А у меня младшенький что-то дышит тяжеловато, не застудился бы в дороге.

— На всё воля Божья. Вечером зайдёт к тебе матушка-игуменья, ей и жалься.

Монашка вышла, недовольно бормоча что-то под нос. Звякнула наружная щеколда. Марья развязала шубейку в которую был укутан Степушка: так и есть — жар у парнишки…

Глава девятая

Четыре верхоконных воина пробирались по дороге, ведущей из стольной Твери на полдень. Раскидистые чёрные ели теснили дорогу, по обочинам толстыми пластами лежали глубокие сугробы. Навстречу конникам то и дело попадались большие обозы, запруживавшие всю проезжую ширину. Конники вынужденно съезжали с дороги, ожидая их прохода. Даже когда обозы кончались, встречное движение на пути не замирало: в сторону недалёкого города тянулись как одиночные возки, так и пешие группы народу. По большей частью это были люди крестьянского обличья, шли зачастую семьями: следом за санями-розвальнями, в которых, как правило, сидели одна-две бабы с младенцами на руках и лежало несколько мешков и коробов, ковыляли старики и старухи с посохами, крепко державшие свободной рукой ручонки отроков-парнишек или девок. Попадались и небольшие стада. Под ногами устало бредущих коров путались бестолковые блеющие овечки. Коровы, зимой животное стойловое, испугано таращились на сугробы.