Книга Казаки - Иван Наживин

Но Степан был сумрачен. Его угнетала неопределённость его положения: не то герой, не то не совсем ещё прощенный преступник. И не видно было выхода из этого положения. И нужны какие-то решительные шаги, чтобы снова почувствовать под ногами твёрдую землю. Даже в мелочах на каждом шагу всё путаница какая-то. Вот хоть взять эту девку персидскую. Предлагали за неё персюки хорошие деньги – закобенился, не взял, куцы теперь он с ей денется? Он знал, что казаки ропщут на этот счёт тем более, что к другим он в этом отношении был очень строг. Он не препятствовал им веселиться с весёлыми жёнками, но стоило одному из казаков спутаться в Астрахани с мужнею женой, как Степан, блюдя перед кем-то какие-то, самому ему совершенно чуждые, заветы, приказал утопить его тотчас же в реке, а бабу повесили за ноги к столбу, вбитому в воде, и так она, заголённая, и висела на нестерпимом солнце на глазах у всех. И было уже ему словно и жаль расставаться с Гомартадж, – казаки в шутку звали её под весёлую руку Комартож, – он как будто уже стал привязываться к ней. Правда, в сердцах он мог иногда отбросить её ногой, как собачонку, правда, иногда для смеху он учил её срамным русским словам, и все казаки за животики хватались, когда хорошенькая девушка, ничего не подозревая, старалась выговорить какое-нибудь паскудство, но всё же без неё ему словно было иногда и скучно. Но казаки шли на Дон, домой, а там жена, дети. Куда денет он там персиянку? В глазах самостоятельных казаков, ему, атаману, не подобало очень уж скандалиться по пустякам: пошёл за большим делом, так девок за собою таскать нечего… И не мог он уже теперь отдать её другому: сердце не позволяло…

Гомартадж полулежала на пушистом ковре. На ней было тяжёлое шитое золотом платье, и вся с головы до ног была она засыпана жемчугом и драгоценными камнями. Васькин гостинец – большая звезда алмазная с синим сапфиром огромной величины посередине – искрилась у неё на груди… Прелестными, немножко дикими глазами газели она задумчиво и печально глядела на широкую, пылающую пышными огнями заката реку и была душой далеко, далеко от всего, что её окружало. Степан хлопал чарку за чаркой, и глаза его наливались какой-то чёрной и дикой силой.

– Эй, все!.. – вдруг встав во весь рост, загремел он. – На вёсла!.. Едем кататься… Жив-ва!..

Несколько минут суеты около чалок, и один за другим струги, пьяные и шумные, выплывали на пылающий на закате стрежень.

– Мою любимую… Запевай!..

И на соседнем струге залился, зазвенел Васька-сокольник:

Вниз по матушке по Волге…

Васька нарочно сел спиной к атаманскому стругу: крепко жалел он про себя персиянку. И подхватили сотни голосов:

…да по Волге

Легка лодочка плывёт…

И из строя густо гудящих голосов опять поднялся чистый, как лесной ключ, голос Васьки:

Как во лодочке гребцов…

И ещё горячее подхватили струги:

…да гребцов

Ровно тридцать молодцов…

Дикая, чёрная сила неуёмной волной поднялась в широкой груди пьяного Степана и ударила в голову. Да, надо развязывать себя, надо найти сразу выходы, всё привести в ясность и всех удивить.

– Эх, Волга… – точно рыданием вырвалось из его взбаламученной груди. – Много дала ты мне и злата, и серебра, и славой покрыла меня, а я ничем ещё не отблагодарил тебя!..

Не зная, что он ещё сделает, он огляделся красными, воспалёнными глазами. И вдруг схватил он железной рукой удивлённую и перепуганную Гомартадж за горло, а другой за ноги и – швырнул её в пылающую огнями заката Волгу. Золотом и кровью взбрызнули волны, раздался жалкий крик девушки, и вздох удивления и ужаса пронёсся по стругам. Васька-сокольник вскочил с диким лицом и только хотел было броситься в воду, как загремел страшный голос атамана:

– Не сметь!..

И чёрное дуло пистолета жутко уставилось Ваське в глаза.

Гомартадж, жалобно крича непонятные слова и уже захлебываясь, боролась со своим тяжёлым платьем, которое тянуло её вниз.

– Ну, что опешили? – пьяно крикнул атаман и сам уверенно затянул:

Взбушевапася погода…

И, потрясённые, пьяные, полусумасшедшие, подхватили казаки:

…да погода, Погодушка не малая!..

От города, пылающего в огнях заката, плыл важный и величавый благовест ко всенощной, а по реке лилась широкая, за душу хватающая песня о Волге родимой… Уносимая стрежнем, Гомартадж всё ещё барахталась и шли от неё во все стороны огневые круги волн. Вот она скрылась на мгновение, опять всплыла, опять погрузилась, взмаячила на мгновение белая рука, и огневая река сомкнулась над ней навсегда.

Ничего в волне не видно… —

выводил тенор, – уже не Васькин, другой: у Васьки в горле перехватило и петь он не мог, и снова, в упоении диком, подхватил пьяный хор:

…да не видно,

Только видно одну лодку…

– Ну, зачем эдак-то?… – слюняво говорил совсем пьяный князь С. И. Львов. – Не нужно, так мне девку отдал бы…

Степан презрительно смерил его взглядом.

– Ах ты, сопляк!.. – уронил он тихо… – Туда же…

– Что это? Никак заблаговестили? – спохватился вдруг князь, точно очнувшись… – И то… Ко всенощной… А мы-то, греховодники!..

И, сделав благочестивую рожу, князь стал широко креститься.

Казаки смеялись. И Степан, вдруг схватившись обеими руками за волосы, зарычал, как тяжело раненный зверь, и по жёсткому пьяному лицу его покатились слёзы жгучей, беспредельной тоски…

XV. Новая челобитная из Царицына

Наконец казаки порасторговались ясырем и другой добычей, попили и нагулялись досыта и стали собираться домой. В последний перед отвалом момент в их стан явился сам воевода князь Прозоровский.

– Ну, вот и гоже… – довольный, что всё хорошо кончилось, говорил он, поглаживая брюхо. – И езжайте себе с Богом по домам… А дорогой смотрите никакого бесчинства не творите и никого на Дон с собой не подговаривайте, дабы не прогневать опять великого государя…

Степан, заломив шапку, слушал это начальническое напутствие, и глаза его дерзко смеялись. Ему было ясно только одно: воевода крепко трусит.

И, сопровождаемые жаркими приветствиями работного и вообще чёрного люда, казацкие струги снова потянулись вверх по Волге. Воевода дал им в провожатые до Царицына жильца Леонтия Плохово, чтобы тот в случае чего унимал бы казаков. Казаки шли медленно и часто останавливались на берегу, чтобы отдохнуть, пображничать, выспаться. Так, между делом, для разгулки больше, они пограбили купеческий насад и остановили судно с казённым хлебом, с которого Степан переманил к себе нескольких стрельцов, а с начальства взял бочку вина. И казаки были уже под Чёрным Яром, когда их нагнало вдруг отправленное из Астрахани судно, на котором перевозили партию арестованных в Яике стрельцов: ещё когда Степан был у персидских берегов, они взбунтовались там, убили своего голову, а потом ушли было в море, чтобы соединиться со Степаном, но были настигнуты князем С. И. Львовым и разбиты, и теперь в наказание пересылались на Крайний Север, в Холмогоры, на вечное житьё.