Книга Новомир - Петр Краснов

— На часок я, Люб, не больше. С Вековищевым повидаться ещё надо, — говорит он из кухоньки, умывается там, фыркает. Председателя колхозного давно она не видела — такой же всё хамоватый, самоуправный? А какой ещё. И спешит к нему, у него ж дело. — Поужинаю заодно, на стане… шар-ром у меня покати.

— Не надо там ужинать, — говорит она, сомненье малое откинув. — К нам приходи.

— Да?

— Да. Мы подождём.

— Приду, — почти не раздумывает он, вытирает лицо, усы, полотенце не глядя вешает — на неё глядя серьёзно. С лица у него сошло на удивленье скоро всё, а вот на сгибах пальцев короста, потрескалась и, наверное, болит; но не спрашивает она, напоминать не хочет — ни ему, ни себе. У матери бальзам какой-то лечебный есть, найти надо, чтоб на ночь привернул, не забыть… А он за плечи берет её, привлекает: — Приду. Обязательно.

— Дай, причешу тебя…

На минут пять всего заскочила к крёстной, в щёчку её сухую морщинистую чмокнула, чёрствой землей, показалось, пахнущую, — господи, неужто и сама такою станет когда?! — пакет с конфетами на стол: «Я завтра зайду, ладно? Наговоримся, успеем…» — «Уж ладно, красавица моя. На картошке, в случае, жуков этих собираю, басурман…»

Закат уже сник, когда и успел, пеплом нежно-сиреневым взялся, небо темней и словно глубже стало — и вечерница в нём, звезда её… Не мерцает, как другие, нет — переливается алмазно сама в себе, в избытке света купается своего, ясности и силы, и нет, кажется, ничего ярче и пронзительней её, даже светило дневное не сравнится с нею… ослепит, да, но не пронзит. Ещё, может, лет в семь спрашивала она мать, молодую совсем тогда, это хорошо помнится, крепкую, хоть с вилами под стог, навильни тяжеленные наверх подавать, хоть саманные кирпичи делать-таскать, что за звёздочка эта такая, яркая из всех; и та, глянув, отвечала: «Это, доча, либо вечерница… ага, она, завсегда такая. Как вечер, так она тут». И потом лишь, куда позже, Андрей Сергеевич, учитель-географ тот самый, лёгкий, стремительный на ногу, на отзыв, с чем к нему ни подойди, с каким однажды всем классом в поход отправились с ночевой, сказал, что — Венера… Что богиня, и не звезда вовсе, а планета, но какая разница. Лишь бы светила, звала, что-то обещая высокое, радостное и необходимое всем, всему.

Темнеющей улицей шла, средь палисадников уснувших, уже светились кое-где окна за ними и пело где-то в переулке радио, что ли, что-то неразборчивое, протяжное… дома наконец она. Какой он ни есть, дом, не бог весть как устроенный, а свой, не в чужих хоромах по одной половице ходить, оглядываться. И город жалко будет оставить, не без этого, конечно; но вот что-то не сделали в нём, не удалось, чтоб по-людски. Вроде б каждый по отдельности человек — из тех, кого знаешь, видишь-встречаешься, — не так и плох, и не глуп, умных-то куда больше, чем на селе, не сравнить; а все вместе — стадо, и недоброе… Неразумное, и если бы только в часы пик.

С отцом, так получилось, несколько рассеянно поздоровалась, улыбнулась в довесок уже, хотя всяких нежностей показных в семье и так-то не водилось никогда; как сказать? И решилась, потому что мать разогревать ставила ужин, оттягивать некуда:

— Алексей придёт сейчас… ничего? Поужинаем вместе.

— Дак, а… — Мать растерялась, даже руки опустились. — А что ж сразу-то? Не сказать-то?

— Да сама не знала, он же поздно… От крёстной только застала. — И на мать не может смотреть, неловко — так помнит ещё всё, что в доме было, до мельчайшего, ей кажется теперь… — Подождём немного — ну, полчаса?

— Раз так… — пожимает вислыми плечами отец, он невозмутим. — Да-а, достаётся ему сейчас — за коренного… Себя забудешь. Што-нито собери, мать.

— Соберу, недолго… Это вы што ж, всурьёз?

— Ладно болтать-то, — не то что рассердился, но прикрикнул отец. — Делай что велят.

— Да куды ж денешься…

— А мы яишню со сливками, мам, как ты делаешь… дай, я сама!

Пришёл он даже раньше, чем ждала она, в свежей рубашке, с бутылкой водки и коробкой конфет — с неполным джентльменским набором, как сам сказал, посетовал, что нет вина в магазине; впрочем, и водку-то с полок убрали на время уборочной — а за каким? Это отец спросил и сам ответил же: всё равно на неё денег у народа нету, а самогонка — она в каждом дворе, почитай… ну, через двор.

Сели ужинать наконец, и он нисколько не стеснённо держал себя — как, должно быть, и везде, был оживлённей обычного, пошучивал; тем более что за столом этим, как оказалось, не в первый раз сидит — сиживали, да, то по делу, то по праздникам… И она эту связанность свою — родным связанность — понемногу одолевала, ловила усмешливо-сообщнические взгляды его, словечко-другое вставляла, кивала, когда он — иногда — как бы от них двоих уже говорил. Оттаивала и мать тоже, уверяясь, может, что у них в склад-лад всё пока, а дальше как бог даст…

— С уборкой разделаемся — за дом возьмусь.

— Так а что там? — недоумевал отец. — Главное сделал. Газ провёл, перезимуешь теперь.

— Уже брус заказан, Иван Палыч. С глухой стены комнату ещё прирублю и кухню-столовую. А сенцы эти — к шуту… большая веранда будет. Ну, это на лето уже, с крышей, само собой, тоже. А пока готовить, фундамент залить.

— А усилишь — один-то?

— Да кой-чему научил отец, а зима у нас долгая. И люди обещаны, даст Вековищев. — И усмехнулся, на неё глянул, в глаза ей: — Начать — не кончать… ну, было бы к чему руки приложить. Ради чего.

Он спрашивает? И нужно ль отвечать, если выбор делает не она… если уже выбрала, хоть и неуверенность некая щемит, не шутка — город бросать, это теперь-то… И — надо — улыбается ему, ещё сама не зная — как улыбается, веря только, что он поймёт как надо.

Встали из-за стола, он спокойно перекрестился на небольшую, в полотенцах, иконку Николы в углу — всегда, сколько она себя помнит, здесь Никола, в задней избе, а Спас, что в горнице, появился позже, отец хоть не сразу, но согласился на это. Мать, мелким крестиком в стол куда-то, как всегда, осенившая себя, одобрительно смотрит в спину Алексея, отец же как не видит всего этого — привыкли уже, видно. И она крестится, не смея просить себе счастья, не спугнуть бы, какое есть, но лишь по-людски чтобы всё было, шло, как вот сейчас.

— Ты гли-ко, двенадцать уже…

— Мы… проводимся, — находит слово она, смущенья особого уже в ней нет, — а вы ложитесь, не ждите. Устали же.

— Да натоптались…

Она лежит на плече его и уже перебирает в мыслях, что назавтра сделать надо… какое — завтра, если светать уже скоро начнёт! А ему ещё отдохнуть надо, хоть немного.

— Всё-всё, пошла я!.. — Но как вставать не хочется, уходить от него, кто бы знал. Уткнуться бы ему в шею носом, уснуть… Пересиливает себя, его тоже, тормошит истомлённого; и уже платье натягивая в избяной темноте, при таких-то шторках свет не включишь, говорит ему во тьму эту, дыханьем их и жаром ещё полную, наугад:

— Давай сразу отберём, что стирать. Порошок-то хоть есть?