Книга В будущем году - в Иерусалиме - Андре Камински

— Через год они достигнут высшего класса, — буднично ответил тренер.

— Я забираю их, — настаивал дядя, — для меня они уже хороши.

— Через двенадцать месяцев, — не уступал наставник.

— Я заплатил вам уже сто семьдесят тысяч долларов, сэр, я снял для парней квартиру — внизу, в Бронксе. Они будут столоваться у Вольфов, на Пятой авеню. Сегодня им понадобится врач, завтра — стоматолог. Если через три месяца они не начнут играть, я банкрот.

— Через двенадцать месяцев, сказал я, и ни днем раньше!

— Через три, и если вы не укладываетесь, меняйте методику!

— Моя методика признана во всем мире.

— Для гоим, мистер Таубеншлаг, а не для племянников Джимми Вайсплатта. Мои бойз — это вам не кто-нибудь! Довольно их натаскивать.

— А что — молиться на них прикажете?

— Вы должны их мотивировать — понимаете?

— Нет.

— Если вы сумеете мотивировать этих парней, через три месяца они одержат победу в первой же игре, а еще через полгода — в четвертьфинале.

— И как намерены вы это сделать, мистер Вайсплатт?

— Я не атлет, мистер Таубеншлаг, но им нужно внушить, что не футбольные баталии предстоят им, а классовая борьба. Я должен убедить их, что противник готовит — как это выразиться — империалистический заговор. А еще, скажу я, их противники — реакционные свиньи, и не о кубке идет речь, а о мировой революции.

— А про маржу в пятьдесят процентов должен я им рассказать? Вся эта чушь стоит пять пунктов дополнительно.

— Два пункта, мистер Таубеншлаг, и делайте, что я требую! Даю вам три месяца.

* * *

1908 год был богат на события. Стараниями и упорством Пауля Эрлиха был изобретен знаменитый Сальварсан, первый химиотерапевтический препарат против сифилиса. Фредерик Кук первым в истории достиг Северного полюса. Рокфеллер учредил полмиллиона долларов на развитие науки. Вайсплатт подписал дополнительный контракт о политическом мотивировании первой еврейской футбольной команды Америки, а Янкель Камински первый раз в своей жизни пошел в театр.

Я сказал об этом так просто, будто о чем-то само собой разумеющемся, а между тем в семейной истории это стало событием исключительным. Тотальный перелом, о котором без волнения невозможно говорить. Разрыв с Иеговой в известном смысле, потому что театр — это святотатство. В Священном Писании об этом не сказано, но это все же святотатство. Театр — есть искусство подражания, а это уже грех, потому что театр пытается имитировать Создателя или, что еще хуже, поправлять его. Даже самый продвинутый раввин разъяснит вам, что театральное действо — это дерзость, и человеку не подобает лицедействовать по поводу Божьего промысла, тем более — подсказывать Всевышнему, как, дескать, должен выглядеть сотворенный им мир. Каждый еврей чувствует и знает это, и не престало нам разглагольствовать на эту тему, тем более — подвергать сомнению. Нам не нужно доказывать, что комедианты — народ сомнительный. Мы это знаем — и баста.

И для Янкеля все это было само собой разумеющимся, хотя он над этим никогда не задумывался и тему эту никогда ни с кем не обсуждал. Это было убеждением на уровне подсознания: ничего настоящего на сцене происходить не может. И уж во всяком случае, ничего сколько-нибудь полезного. А все, что не имеет пользы, — от лукавого. О!

10

Было бы неправильным утверждать, что вся предыдущая жизнь Янкеля Камински — до того злополучного посещения театра — являла собой образец рациональности и полезности. Его таскание по кабакам и доступным девкам полезным и, тем более, богоугодным делом не назовешь. Но сам он об этом не задумывался. Не имея ни малейшего представления о служителях Мельпомены, он тем не менее глубоко презирал их, априори причисляя всю их братию к фиглярам, балагурам и трюкачам. Эти люди совершенно не соответствовали ни его жизненным принципам, ни вкусу его, и потому были для него издержками общества, в высшей степени перехлестом.

Сам он был старым еретиком. Все грешное влекло и возбуждало его, он тянулся к греху, словно околдованный самим дьяволом. Самое большее, что вызывали в нем заповеди, это сарказм, он высмеивал их и крайне редко появлялся в синагоге.

Невзирая на это, посещение театра он считал занятием неподобающим. Шесть десятков лет кряду удавалось ему десятой улицей обходить все, что имело хоть какое-то отношение к сцене.

На этот раз, в нарушение собственных принципов, он переступил порог театра. Повод был тривиальным: на сцене появилось молодое дарование, которое слухи возвеличили до самой восхитительной актрисы всех времен и народов. Разумеется, это было большим преувеличением, как, собственно, и все остальное, что имеет отношение к шоу-бизнесу.

Должен заметить между прочим, что весь наш род обвиняют в тяготении к театру и неизлечимой мании к преувеличениям. Честно говоря, не вижу в этом ничего плохого. Напротив, в преувеличении есть некая тенденция затушевать то, что лежит на поверхности и бросается всем в глаза, выдвигая при этом на передний план глубинную суть вещей. Разве поэзия не являет собой известную форму преувеличения? Или живопись?

Таким образом, если исходить из этого утверждения, любая орхидея с голубыми прожилками являет собой восхитительнейшую актрису всех времен, хотя особым впечатлением, которое она производит на нас, она обязана исключительно обаянию своей неординарности. Это так, и нет в этом прегрешения против истины. Ни в малейшей степени.

Актриса эта была феноменом — никто не спорит. У нее были изумрудного цвета глаза, огненно-рыжие волосы и голос, исполненный страстного ожидания, похожий на зов дрозда, струящийся сквозь майскую ночь.

Газеты, будто состязаясь друг с другом, захлебывались от превосходных степеней: «Она не копирует жизнь, а представляет ее в совсем ином измерении. Любую роль возносит она к вершинам сверхъестественного и мистического. Порой кажется, она обжигает вас словами, которые, подобно палящему зною, вытекают из ее горла. Она проливает сладкое волнение, лихорадочное беспокойство на каждого, кто прислушивается к словам, источаемым ее устами…»

И так далее, и тому подобное. Вся Варшава только о ней и говорила, хотя сравнительно немногим посчастливилось лично насладиться ее игрой. Тысячи мужчин были влюблены в нее. Рахель Файгенбаум — таково ее настоящее имя — была непревзойденным шлягером сезона.

Все места на спектакли с ее участием, за исключением лож для вельможных особ, были распроданы на месяц вперед. Уже одно это было достаточным основанием для Патриарха, чтобы непременно попасть на ее спектакль. «Если нет ни единого билета, — рассуждал он, — Янкель Камински просто обязан доказать всем, что заполучит лучшее место в зале. Ибо нет ничего такого, что Янкелю Камински было бы недоступно».

— Желаете место в ложе? Извольте! Можем предложить и ложу. Сколько стоит? Сто рублей.

— С каких это пор место в театре стоит таких денег? Что? Вы говорите, Вайцман уплатил сто тридцать рублей? Тогда дайте мне место за сто сорок. Впрочем, можно и дороже. А что дают? «Ромео и Джульетта»? Понятия не имею. Никогда не слышал. Ни его не знаю, ни ее. Вы хотите знать мое имя? На что это вам? Ах, так, тогда пришлите билет ко мне в контору, только — прошу вас — без шумихи, если можно. Да, Янкелю Камински, улица Фрета, четырнадцать…