Книга Торжество похорон - Жан Жене

— Все в порядке?

— А у вас?

Пожимая его руку, я с легким беспокойством приметил, что он сделался несколько ниже ростом. Я посмотрел на его ноги: он ходил в носках. Не дав мне как следует удивиться (и, возможно, отнести это на счет жары), вошла мамаша Жана. При виде меня она улыбнулась, и мне показалось, что ее черты расслабились после очень длительного напряжения.

— Это вы! — произнесла она.

В руках у нее мелькал маленький платочек, из которого она все скатывала шарик, чтобы промокать лоб. Она пожала мою руку и вздохнула:

— Какая жара!

А вслед за этим тотчас оперлась на плечо Эрика, повернувшего к ней свое лицо. Он нежно посмотрел на нее и улыбнулся.

Я сел. Вынул из кармана плитку американского шоколада и предложил им, но, вместо того чтобы потянуться к мамаше, рука невольно дернулась к Эрику:

— Вот, мне тут перепало.

Эрик взял шоколад.

— О, как мило с вашей стороны, а мы… — Но тут, поскольку все происходило у полураскрытого окна, она внезапно обернулась, отстранив от себя Эрика, и, взглянув наружу, придушенным голосом произнесла:

— Это какое-то безумие!

Тут я понял, почему Эрик ходил без ботинок и все говорили, не повышая голоса. Комната была полутемна, и в ней властвовал страх.

— Только вам мы и можем доверять…

Эрик взглянул на меня, потом на мамашу, потом на плитку шоколада, которую еще держал в руках, наконец, снова на мать Жана, и его взгляд наполнился нежностью еще заметнее, чем прежде.

— Вы не представляете, какую мы ведем жизнь. Я вот все время сказываюсь нездоровой и якобы поэтому не выхожу. За покупками ходит Жюльетта. А еще Поло. Если бы можно было бежать как-нибудь ночью… Он, — она рукой показала на Эрика, — хотел бы уйти. Он чувствует, что опасность растет. Но куда уйти? Всех задерживают. Вы были на кладбище?

— Да. Могила вполне приличная.

— Вы так думаете? Бедняжка Жан!

Она обернулась к буфету, где стояла фотография Жана, и долго глядела на нее.

— Мне нужно приготовить могилу к зиме. Зима придет, а с ней все самое грустное…

— Жан плевать хотел, хорошо ли ухожена его могила и даже есть ли она вообще. Думаю, он бы предпочел гражданские похороны.

— Разумеется, я это знаю, но что вы хотите: мать — всегда мать.

Хотя в это время она приняла очень незатейливую позу, парус патетики раздул последнее слово — «…мать».

«Ну да. Есть же еще семейство. Нужны были похороны».

«А почему не клопы?» — подумал я, поскольку слово «похороны» прозвучало точно так же, как марсельцы произносят, например, «клопы», когда восклицают: «О-ля-ля, ну и похороны!» или таким же тоном: «Ну и клопы!»

Вот я уже и не чувствовал, что профанирую воспоминание о покойном, осмеливаясь по его поводу на кладбищенские шуточки.

— Что надо, то надо.

— А что надо?

Она взглянула на меня не без удивления:

— Ну… месса нужна была… вензель…

Вензель с прописной буквой «Д», вышитой серебром, когда-то был семейным гербом.

— Он бы над этим посмеялся.

— Вы думаете? Да, вы правы, он не был верующим. — Она помедлила секунду и добавила: — Он не любил ничего дорогостоящего.

Жан не верил. Недостаточно верил. Меж тем его ум, заматеревший в марксистских штудиях, не мог избавить его от некоторого содрогания даже по поводу вещей, над которыми он издевался. Когда он понял, что я вор, мне показалось, он должен от меня отвернуться, но он сказал:

— Поступай, как знаешь, мне наплевать.

Это не безразличие. Просто способ примирить его дружбу с политическими догмами. Готовый оказать услугу, он даже соглашался сопутствовать мне в некоторых моих предприятиях. Ни в первый, ни во второй раз он не потребовал своей доли, но в третий заметил, что ему причитается. Речь шла о канистрах с бензином.

— А мне ты что уделишь из этого?

Я окинул его, как мне хотелось думать, пристальным суровым взглядом. Но я не был способен на какую-либо суровость против столь мускулистого морального здоровья. Он неправильно истолковал мой взгляд, ибо, улыбаясь, повторил, на этот раз чуть встревоженно:

— Да что тут такого, разве так уж нельзя мне что-нибудь дать?

— Иди на фиг!

— Но почему? Разве я не имею права кое на что?

Он произнес последнюю фразу так встревоженно, что еще ярче стали плутовские и шармерские оттенки его голоса и взгляда.

— Пшел вон!

Он так и остался с полуоткрытым ртом, застывшим на моем слове «вон», улыбаясь с языком у нижних зубов и глядя искоса.

— Не будь таким засранцем. Мне отвратно, что ты позволяешь себе зависеть от меня. Но черт тебя раздери, когда же ты научишься иметь какие-то иные права, кроме права меня обольщать? В конечном счете твои повадки шлюшонки станут оскорбительны для нашей дружбы, потому что от них будет страдать наше достоинство.

Эта речь, произнесенная скороговоркой, его вовсе не смутила. Не стерла улыбки.

— Так тебе неприятно, что я прошу…

— Да. Тебе бы следовало взять другой тон.

Он улыбнулся еще шире и уточнил:

— Ладно. Так что ты мне собираешься уделить?

Подобное почти точное воспроизведение и формы фразы, и тона, так меня возмутившего, на этот раз заставило меня улыбнуться. Я пожал плечами:

— Увидишь.

— И что же я увижу?

На этот раз он возрождался, готовый к дерзости. Вопрос звучал уже агрессивно.

— Я дам тебе столько, сколько захочу.

— Прошу прощения, но мне надо бы кое-что уточнить.

— Уточни.

Он поколебался, но все-таки решился:

— Ну вот, в общем, я сделал половину работы и…

— И что?

— Я, старина, имею право на половину. Ну точно, имею право. Я выполнил все, что был должен. Это я нашел дорогу. Раз десять выходил в разведку. Я так же рисковал, как и ты…

— Никто не утверждал обратного. Ты получишь свою половину.

Но в конечном счете он действительно не любил ничего ценного. Денег тоже. Не понимаю, почему это утверждение в устах его мамаши последовало за «он не был верующим».

— А вот его брат, он… — замялась она.

— Поло нет дома?

— Нет дома. Он пошел за провизией. Не знаю даже, что он может принести. Только бы и этого не убили!

— О, почему?

Это Эрик задал вопрос, слегка пожав плечами и кладя на стол рядом со стаканом шоколад. Вот тогда мне и показалось, что Поло не может умереть, поскольку ничто не способно разрушить ту твердость, из которой он состоит. Вид бокала на стеклянной ножке навел меня на эту мысль. В последний раз, когда я его видел в этой комнате, он убирал со стола четыре таких бокала (их называют колбами за их форму); он подхватил все четыре одной рукой, но так, что, расположившись треугольником, лишь три были зажаты в пальцах, а четвертый, в серединке, удерживался краями этих трех. Так их расположили случай и точное предварительное движение кисти, скрепившей воедино четыре сосуда, удерживаемые за три ножки. Секунду-другую Поло добивался равновесия, но для его сохранения он должен был действовать с чрезвычайной ловкостью, каковая потребовала полнейшего внимания. С неподвижным взглядом, плотно сжатыми губами Поло созерцал эту легкую, хрупкую хрустальную розу. Стоя у стола, он напрягся, словно балансирующий железный тигр; меня же привел в восхищение вид этого существа, чья злобность отказывала себе даже в помощи второй руки, но с изысканной ловкостью позволяла удерживать в пальцах этот прозрачный цветок из стекла и воды, изящно и бережно отнести его от стола к раковине под взглядом улыбающегося Эрика. Один из этих бокалов теперь оказался передо мной, напомнив об элегантности этого парнишки, дававшей повод оценить его непререкаемую жесткость и живучесть.