Книга Тайны Шлиссельбургской крепости - Николай Коняев

«При избрании Анны Голицын помнил и мог принимать в соображение случившееся с Ульрикой Элеонорой: удалось там — почему не удастся здесь? — спрашивал В.О. Ключевский. — Шведские события давали только одобрительный пример, шведские акты учреждения — готовые образцы и формулы»…

Это риторический вопрос…

Там — это там, а здесь — это здесь…

Петру I казалось, что он строит европейское общество, а строилась восточная рабовладельческая империя…

Воспитанным Петром I верховникам чудилось, что они вводят конституцию, а что собирались ввести на самом деле, не знает никто…

Шляхтичам-конституционалистам казалось, что они борются с засильем олигархов, но на самом деле итогом совместных, хотя и направленных друг против друга, действий стало призвание Бирона.

Бироновщина стала итогом первой русской конституционной попытки…

Но могли ли как-то иначе завершиться эти конституционные споры?

Часто высказывается мнение, что, несмотря на свои недостатки, конституция Д.М. Голицына все равно ввела бы Россию в принципиально другую (европейскую) ситуацию.

Это сомнительно, но даже если бы и случилось так, еще неизвестно, чем бы обернулся для России подобный поворот…

«Слышно здесь, что делается у вас или уже и сделано, чтоб быть у нас республике, — писал в те дни казанский губернатор Артемий Петрович Волынский, человек неглупый, а главное, хорошо знающий русскую жизнь. — Я зело в том сумнителен. Боже сохрани, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадаем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно, понеже ныне между главными как бы согласно ни было, однако ж впредь, конечно, у них без разборов не будет, и так один будет миловать, а другие, на того яряся, вредить и губить станут»…

Второе возражение Артемия Петровича Волынского против «конституции» базировалось на его скептическом отношении к воспитанному петровскими реформами дворянству, которое наполнено «трусостию и похлебством, и для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или страха ради».

Волынский не знаком с «научно»-художественной обработкой наследия Петра I, которая будет проведена в рамках культа, установленного императрицей Елизаветой, и его рассуждения несколько отличаются от романтических представлений позднейших писателей и историков. Волынский излагает ощущения современника Петровской эпохи, и делает это не с позиций философа или моралиста, а как администратор-практик. И не сами петровские реформы оценивает он, а только практические последствия, к которым может привести исправление их…

Хотя Петр I и декларировал, что проводит свои реформы ради величия Российской империи, но обеспечивались эти реформы отношением к титульному народу, как к расходному материалу[22].

Волынский понимает это, и «трусостью и похлебством» служилых людей определяет не столько индивидуальные качества русских дворян, сколько результат воздействия на служивого человека установленной Петром I системы тотального подавления и унижения личности русского человека…

Эта «трусость и похлебство», несущая на себе родовые грехи петровских реформ, проявилась в февральские дни вполне отчетливо. Это ведь рабское нежелание заботиться о своем будущем и подтолкнуло «шляхетство» поставить последнюю точку в истории с первой русской конституцией.

За эту покорность и благодарила Анна Иоанновна гвардейских офицеров на званом обеде. Да и как было не благодарить, если эти преданные рабы помогли ей посадить во главе Российской империи любезного ее сердцу Бирона.

Как с верными холуями, обращался с дворянством и Бирон.

«С первых же минут своей власти в России, — пишет С.Ф. Платонов, — Бирон принялся за взыскание недоимок с народа путем самым безжалостным, разоряя народ, устанавливая невозможную круговую поруку в платеже между крестьянами-плательщиками, их владельцами-помещиками и местной администрацией. Все классы общества платились и благосостоянием, и личной свободой: крестьяне за недоимку лишались имущества, помещики сидели в тюрьмах за бедность их крестьян, областная администрация подвергалась позорным наказаниям за неисправное поступление податей».

В.О. Ключевский рассказывает, что однажды польский посол выразил в беседе с секретарем французского посольства озабоченность, как бы русский народ не сделал с немцами того же, что он сделал с поляками при Лжедмитрии.

— Не беспокойтесь! — успокоил его Маньян. — Тогда в России не было гвардии.

При Лжедмитрии в России не было гвардии, и это и спасло Россию.

К этому суждению нельзя отнестись просто как к занимательному анекдоту. Остроумно и точно уловил секретарь французского посольства момент перехода русской гвардии в денационализированное состояние, когда она начинает жить не для страны, а сама для себя, подчиняя себе Россию.

Такой гвардии, такого дворянства, такого высшего сословия на Руси не было. Впрочем, в других странах — тоже…

И в этом, как это ни грустно, и нужно искать отгадку провала всех конституционных попыток в России, потому что, хотя и менялось всё, и с середины XIX века роль гвардии дворцовых переворотов переняла интеллигенция, но денационализированность сохранялась и в этих новоявленных бунтарях, как и стремление жить не для страны, а только для себя, подчиняя себе Россию.

И этому виною тоже — Петр I…

Вернее, обожествление его, то некритическое отношение к его свершениям, которое было установлено в России его преемниками.

И если мы действительно желаем для своей страны добра, то должны, отбросив привычные стереотипы исторических симпатий и антипатий, без злобы и раздражения осознать этот простой и ясный факт.

Если бы реформы Петра I совершались на благо России, невозможно было бы и само появление Анны Иоанновны.

Воцарение Анны Иоанновны — это экзамен петровской реформы.

Бироновщина — ее оценка…

Снова, как и во всех петровских реформах, сработала жестокая и неумолимая логика — невозможно сделать ничего хорошего для России, если ненавидишь ее народ и ее обычаи.

7

Сделанное нами уподобление эпохи Анны Иоанновны экзамену петровских реформ, а бироновщины — оценке на этом экзамене, как любое сравнение, должно содержать долю условности.

Но чем пристальнее вглядываешься в зловещую фигуру Эрнста Иоганна Бирона, тем очевиднее становится, что его появление в послепетровской России — не случайность, а закономерность. И речь тут идет не только о тенденциях политики и установленной иерархии приоритетов, а о конкретном переплетении судеб…