Книга Ангелы и насекомые - Антония Байетт

Я сказал тогда, что Реомюр наблюдал, как в летние дни муравьи, точно древние греки, развлекаются, устраивая бойцовские поединки, не нанося при этом друг другу увечий. С тех пор, должен признать, я неоднократно наблюдал то, что считал муравьиной игрой, но при ближайшем рассмотрении сделал вывод: это не игра, а настоящая война, которая ведется, как заведено у муравьев, ради ограниченных целей и без жестокого кровопролития. Альфред Уоллес, убежденный социалист, путешествовавший тогда в тех же краях, находясь под сильным влиянием перспективных и успешных опытов Роберта Оуэна в Новом Ланарке[36], попытался представить проблему в более приятном и мягком свете. Оуэн, утверждает он, своими социальными экспериментами доказал, что окружение может значительно изменять характер в лучшую сторону, „что нет такого дурного характера, который нельзя было бы значительно улучшить под влиянием здорового окружения, если оно с раннего детства воздействует на него, и что общество располагает возможностью создать такое окружение“. Оуэн возложил на рабочих личную ответственность за выполняемую работу и позаботился об их самообразовании, а это укрепило их волю, улучшило их индивидуальную природу. Уоллес пишет (цитирую ранее не публиковавшееся письмо): „Наследственность, благодаря которой, как теперь известно, непрерывно возобновляются черты предков, создает бесконечное разнообразие характеров, и это разнообразие есть соль общественной жизни: при помощи среды и образования мы можем изменить и улучшить характер таким образом, что приведем его в гармонию с реальным окружением его обладателя и, соответственно, приспособим последнего к выполнению той или иной полезной и приятной функции в великой социальной организации“.

Вам может показаться, что я сильно отвлекся от Вяза и Осборнова гнезда, Красной крепости и Гнезда в каменной ограде. Но в ходе нашего исследования постоянно возникают фундаментальные вопросы о влиянии наследственности, инстинкта, социального самосознания, привычки и воли. Повсюду в природе мы находим притчи и более или менее мудро их истолковываем. Религиозные мыслители увидели в любви матери и ребенка, Отца и Сына отражение вечных отношений Первичного существа с сотворенным миром и самим человеком. Мой друг-бельгиец видел в любви, с другой стороны, инстинктивную реакцию, порождающую общества, которые навязывают своим членам жесткие функциональные роли. Я упомянул о предопределяющем значении инстинкта, о том, что, возможно, разум обретается скорее в обществе, нежели в индивиде. Спрашивать, какую роль в своей деятельной жизни играют муравьи, – значит спрашивать, каковы мы сами…»

Вильям задумчиво смотрел на написанное. Он все рассуждает, спорит и совсем забыл о том, что книга предназначена для публикации и, как представлялось Мэтти Кромптон, для большой и юной аудитории, которая будет читать ее ради самосовершенствования. Если бы он об этом помнил, печально подумал он, то больше бы уделил внимания религиозным чувствам родителей и опекунов. Ему пришла мысль добавить полезную цитату из «Старого морехода» Колриджа:

Молитвы сердцу мир дадут, Когда ты любишь всякий люд И всякое зверье[37].

Он решил отдать последние страницы Мэтти Кромптон и посмотреть, как она это оценит. И тут ему пришло в голову, что он ничего не знает о ее религиозных убеждениях. Друг Чарлза Дарвина сказал ему как-то: почти нет женщин, способных усомниться в религиозных истинах. Затем ему пришло на ум, что все написанное им сейчас противоречит тому, что пытался сказать в своей книге Гаральд Алабастер, противоречит более, чем может показаться на первый взгляд, поскольку, как и большинство современников, он опасался откровенно признаться даже самому себе, что инстинкт и есть Предопределение и что сам он так же управляем, ограничен и задан, как всякая птица или пресмыкающееся. Он пишет о воле и рассудке, но в глубине души, сравнивая свой малый вес с жизнью земных тварей, борющихся за выживание, не может с уверенностью сказать, что воля и рассудок столь же могущественны и важны, каковыми они казались два века назад богослову, ощущавшему на себе Око Господне, или первооткрывателю звезд, ликовавшему от сознания своего могущества. Его нервы были напряжены, рука ныла, мозг заволокло черным туманом. Ему казалось, что его жизнь – короткая борьба, торопливый бег по темному туннелю, в конце которого не будет света.

Вильям отдал читать свои размышления Мэтти Кромптон и обнаружил, что с беспокойством ожидает ее отзыва. Она забрала листы и вернула их на следующий день, сказав, что это именно то, что требуется, именно такие добросовестные общие рассуждения способны вызвать интерес у широкой читательской аудитории и привлечь к обсуждению книги самые разные круги общества. Она спросила еще:

– Как вы думаете, сможет ли в будущем человек быть счастлив, сознавая, что его бытие конечно и никакой загробной жизни нет, будет ли его натура удовлетворена совершенно той ролью, которую он будет играть в жизни сообщества?

– Я думаю, такие люди есть и сейчас. Любопытно: в результате странствий по миру все убеждения начинают казаться более… более относительными, менее прочными. Меня поразило, что ни один амазонский индеец не способен вообразить, что бывают народы, которые не живут на берегу широкой реки. Они не способны задать тебе вопрос: «Ты живешь возле реки?» – но лишь: «Какая твоя река – быстрая или спокойная? Ты живешь у стремнины или там, где случаются оползни?» И океан им представляется рекой, как бы живо и точно ты его ни описывал. Я пытался это сделать, но с равным успехом можно втолковывать слепцу законы перспективы. Тогда я задумался: выходит, есть вещи, недоступные и моему рассудку, выходит, и в моей картине мира не хватает некоторых важных фактов.

– Многие… даже большинство людей не обладают вашей добросовестностью и скромностью.

– Вы думаете? Среди оппонентов мистера Дарвина есть очень агрессивные и уверенные в своей правоте люди, которые беспощадно уничтожают противников. Так, доктор Джонсон разгромил Беркли, а есть люди, подобные сэру Гаральду, которые, желая уверовать или вновь обрести веру, испытывают смятение, даже муки.

– Нужна змеиная мудрость, чтобы найти истинное объяснение всему, что связано с Промыслом и Предопределением.

– Вы думаете, мне следует этого добиваться?

– Я думаю, человек должен быть правдив в меру своих возможностей, иначе невозможно познать истину до конца. Нельзя кривить душой.

Наступило молчание. Мэтти Кромптон пролистывала страницы. Она заметила:

– Мне нравится цитата из Мишле о грабительских набегах сфинкса Атропы. Поразительно, какую… тайну, какой сказочный блеск придают насекомым их имена.

– В лесу я часто думал о Линнее[38]. Как прочно он привязал Новый Свет к образам Старого, назвав парусников именами героев Греции и Трои, а геликонид – именами муз. Я был в краях, где не ступала нога англичанина, но над моей головой порхали Елена и Менелай, Аполлон и все девять муз, Гектор, Гекуба и Приам. Воображение ученого колонизировало нехоженые джунгли еще до того, как я прибыл туда. Дать имя новому виду – это чудесно. Это значит поймать в сачок человеческого наблюдения и человеческого языка дикое, редкое, доселе неведомое существо, да еще с Линнеевым остроумием, четкостью, живо используя наследие мифов, сказок, имена их героев. Сначала он хотел назвать атропу caput mortuum, то есть мертвой головой, но его номенклатура требовала односложного слова.