Книга Лев Троцкий - Георгий Чернявский

Так Троцкий, в полной мере оперируя софизмами в духе античной традиции, строя риторические конструкции, сводившие к абсурду аргументацию прокуроров и судей при любом к ним подходе, используя мнимые, но звучавшие вполне логично доказательства, которые, возможно, могли бы неотразимо повлиять на присяжных заседателей, если бы суд проводился с их участием, по сути дела, с вполне серьезным видом высмеивал судей, одновременно пропагандируя свои установки.

Политическую стачку Троцкий объявлял основным, но не исчерпывающим методом пролетарского восстания. Метод стачки имел свои пределы, что проявилось в прекращении стачки, причем по призыву Совета, о чем не преминул напомнить Троцкий. В результате оказывалось, что одновременно существовали две государственные власти — народная в лице Совета рабочих депутатов и старая, опирающаяся на армию. Эти две силы не могли сожительствовать продолжительное время — упрочение одной грозило гибелью другой. Хотя Троцкий говорил о невозможности сосуществования двух властей, по существу он констатировал их одновременное существование. В его речи на суде впервые возникла идея двоевластия, которая выльется в более прочные формы через десятилетие с лишним — после начала революции 1917 года.

Троцкий поучал судей, адвокатов, свидетелей, публику, что восстание масс не делается, а совершается, является результатом социальных отношений, а не определенного плана, что подготовка восстания состояла в просвещении народа. Троцкий завершил речь фиксацией внимания на том, что Совет помогал массам готовиться к самообороне против черносотенных сил. Он заявил: если прокуратура признаёт, что черносотенство и является этим образом правления, тогда он признаёт, что «в октябре и ноябре мы прямо и непосредственно вооружались против образа правления Российской империи».[238]

Эта речь ярко свидетельствовала, что 27-летний революционер в полной мере овладел искусством полемики и аргументации, умением отражать доводы противников, сочетать фанатическую приверженность своему делу с умением лавировать и, иногда чуть-чуть, а иногда сильно смещая акценты, подменяя причины следствиями и наоборот, используя спекулятивные построения, привлекать на свою сторону представителей разных кругов. «Эристика» Шопенгауэра отнюдь не оказалась излишним чтением — Лев умело использовал рекомендации этой бессовестной книги.

Считая, что он представляет интересы пролетариата и примыкавших к нему низших слоев городского населения, Троцкий был лицедеем, которому доверяли и которым подчас восторгались не только малообразованные рабочие и ремесленники, но и оппозиционные интеллигенты, считавшие себя несравненно выше массы, толпы, которую они абстрактно возводили в руководящую силу революции, но на самом деле концентрировали внимание на собственном круге, призванном осуществить революцию при помощи массы и лишь затем просвещать ее и подтягивать в культурном отношении.

На процесс приехали родители Льва. «Их мысли и чувства двоились. Уже нельзя было объяснить мое поведение мальчишеской взбалмошенностью… Я был редактором газет, председателем Совета, имел имя, как писатель. Старикам импонировало это. Мать заговаривала с защитниками, стараясь от них услышать еще что-нибудь приятное по моему адресу. Во время моей речи, смысл которой не мог быть ей вполне ясен, мать бесшумно плакала… В перерыве старики глядели на меня счастливыми глазами. Мать была уверена, что меня не только оправдают, но как-нибудь еще и отличат. Я убеждал ее, что надо готовиться к каторжным работам. Она испуганно и недоумевающе переводила глаза с меня на защитников, стараясь понять, как это может быть».[239]

Второго ноября 1906 года Судебная палата вынесла приговор. В знак протеста против нарушения юридических норм в ходе заседаний подсудимые на слушание приговора не явились. Судьи остались с глазу на глаз с прокурором.[240]

Лейба Бронштейн вместе с Георгием Носарем был признан главным обвиняемым в числе 29 лиц, которым в конце концов определялась судьба. Они были признаны виновными в том, что «в последней четверти 1905 года в городе С. Петербурге состояли участниками сообщества, которое заведомо для них, подсудимых, поставило целью своей деятельности насильственное, посредством организации вооруженного восстания, изменение установленного в России основными законами образа правления на демократическую республику».[241] Приговор почти дословно повторял обвинительный акт.

«Сын колониста Херсонской губернии, Елисаветградского уезда, колонии Громоклея Лейба, он же Лев Давидов Бронштейн, 25 лет» (возраст был указан неверно) был лишен прав состояния и сослан на поселение. Ссылка была бессрочной, то есть вечной. Отменить ее могло только царское помилование. Попытка побега каралась тремя годами каторжных работ. Лишь за пару лет до этого было отменено еще одно наказание, которым должны были подвергаться пойманные беглецы, — сорок пять ударов плетью.

Ссылка и новый побег

Третьего января 1907 года Троцкий вместе с группой осужденных был переведен в пересыльную тюрьму. В этот же день он написал жене: «Нас перевезли сюда сегодня внезапно, без предупреждения. В приемной заставили переодеться в арестантское платье. Мы проделали эту процедуру с любопытством школьников. Было интересно видеть друг друга в серых брюках, сером армяке и серой шапке… Нам разрешили сохранить свое белье и свою обувь».[242]

Сообщение о разрешении сохранить обувь было особо важным — в каблуках были спрятаны золотые червонцы, а в подметке — новенький паспорт. Лев собирался использовать и то и другое при бегстве, которое задумал с самого начала. Побег намечался из места назначения, но план был осуществлен значительно раньше.

Приговоренным сообщили, что их высылают в село Обдорское за полярным кругом, за полторы тысячи верст до ближайшей железнодорожной станции.

В пути были приняты повышенные меры охраны, так как петербургский конвой считался ненадежным. В соседнем вагоне разместили взвод жандармов, которые на каждой станции окружали арестантский вагон плотным кольцом. В то же время конвой, включая офицеров, был предупредителен. Дело происходило в начале 1907 года, и в высших кругах империи продолжалась борьба консервативного и либерального курсов, что влияло на поведение охранников.

По закону арестантам полагалось надеть наручники, но дежурный офицер сразу сообщил, что начальство разрешило воздержаться от этой меры. На станциях конвойные опускали в почтовые ящики письма этапируемых родным. Лев писал Наталье 11 января: «Если офицер предупредителен и вежлив, то о команде и говорить нечего: почти вся она читала отчет о нашем процессе и относится к нам с величайшим сочувствием».[243]