Книга Унесенные за горизонт - Раиса Кузнецова

Подняла глаза и обнаружила в прямоугольнике чердачного проема седую голову.

― Видите ли...

Я объяснила, что мне требуется, и профессор предложил, «если не трудно», подняться по лесенке к нему. И так, сидя с поджатыми под себя коленками перед возлежавшим на расстеленном поверх сена одеяле профессором, я отвечала на вопросы. Они оказались для меня неожиданно легкими ― что по прозе, что по поэзии (спасибо Аросе!).

― Недурно, недурно, ― время от времени покачивал седой головой профессор. ― Ну, а имя Уолта Уитмена вам о чем-нибудь говорит?

― Еще бы!

Это был любимый Аросин поэт, которого он мне читал километрами и о космичности которого прожужжал все уши.

― Уолт Уитмен, американский поэт, родился в штате Кентукки в семье фермера в тысяча...

― Довольно, довольно, ― улыбнулся профессор, ― И как это вас, голубушка, угораздило в юриспруденцию?

Я получила «отлично». Так совершилось событие, одно из самых счастливых в нашей с Аросей жизни, ― мы стали заниматься общим для нас делом.[27]

― Когда тебя нет рядом, я ничем не могу заниматься, ― все чаще повторял Арося. ― Думаю только о тебе!

К этому времени, после двух лет дружбы, разница в возрасте перестала быть для меня препятствием ― я давно прекратила изображать из себя старшую и опытную и все больше полагалась на Аросю, на его ум, вкус, нравственное чутье.

Но Софья Ароновна находилась в таком тяжелом состоянии, что наши планы казались эгоистичными и даже кощунственными. Вскоре врачи обнадеживать перестали. Ей становилось все хуже, ее раздражали шутки, смех, она часто плакала, и нельзя было понять, от боли или от сознания, что так рано ― в сорок три года ― уходит из жизни. Однажды, приехав на Даниловскую, я узнала, что ночью она скончалась.

Поразила быстрота, с какой ее похоронили. Оказалось, этого требовал древний еврейский обычай: чем скорее прах умершего будет предан земле, тем лучше для его души. Уже на другой день утром прибыл запряженный лошадьми катафалк. Провожавшие уселись в пролетки, и траурная процессия скорой рысью двинулась на Дорогомиловское еврейское кладбище. Я заметила, что березы уже пожелтели.

Обряд «отпевания» был похож на православный; потом забухали о крышку гроба глиняные комья ― и все было кончено. Никаких поминок не полагалось.

Арося предупредил, что неделю приезжать не стоит ― у них будет траур.

Целую неделю мужчины никуда не ходили, не умывались, не брились и спали не раздеваясь. Когда, наконец, зашла к ним, вид их был ужасен. Арося, приведя себя в порядок, вышел со мной на улицу и объяснил, что это и есть «еврейский траур». Договорились встретиться на Даниловской площади завтра, после занятий.

Пришел возбужденный ― оказалось, сказал отцу, что мы хотим пожениться, но тот пришел в страшное негодование: «Жениться на русской?! Никогда! Что скажет тетя Хая?!»

Мы только посмеялись над последней фразой[28] ― и для него и для меня вопросы национальности не имели никакого значения, как, думаю, и для большинства нашего поколения. А нас уже ничто не могло остановить. Однако с другими аргументами Аросиного отца мне, скрепя сердце, пришлось согласиться:

― Он прав, ты действительно слишком молод, чтобы заводить семью. И я не раз говорила тебе об этом.

― Но пойми, у себя дома я задыхаюсь без тебя, для меня это вопрос жизни! А теперь, после разговора с отцом, понимаю, что ты уже не придешь к нам! При чем тут семья? Мы же не собираемся сразу заводить детей. Мы просто должны быть вместе! ― Он снял очки и принялся протирать их носовым платком. ― И как иначе мы продолжим наши занятия?

Последнее соображение показалось мне весомым: после перехода на литфак мы ни одного вечера не проводили порознь, и я старательно пересказывала все, что узнавала на лекциях и семинарах.

― Хорошо, ― сказала я, ― успокойся, я поговорю с родителями. У меня есть один план... если ты, конечно, решишься переехать от отца.

― Конечно! ― обрадовался он. ― А какой план?

― Пока не скажу, но если получится, будет приятный сюрприз!

Я уже знала, кто мне поможет.

В 17 лет он стал председателем сельсовета, и мальчишку стали величать по имени-отчеству ― Иваном Ивановичем. В 18 влюбился в младшую сестру моей мамы ― Лизу. Мои бабушка и дедушка, жившие с ней, умерли в двадцатом году, мамина сестра Рая учительствовала где-то далеко в деревне, а брат Петя жил с женой и детьми в Старом Осколе, где преподавал в школе. Лиза жила одна с четырехлетним сыном Сашей, отца которого считали погибшим на фронте[29], и была старше Ивана Ивановича почти на десять лет ― на этом основании и отказала, когда он сделал предложение. Но, как рассказывала Лиза, настойчивый и терпеливый Ванечка буквально «высидел на крылечке» ее согласие. Деревня брак осудила, и молодые приняли решение вырваться в город любой ценой. А тут мой отец приехал в Мышинку ― и решил помочь.

Вначале Иван Иванович приехал один, но с лошадью. Возил на ней лед из Царицынского пруда для набивки погребов в казенных квартирах (тогда это входило в обязанности смотрителя здания). И я, бывало, не раз прокатывалась на его повозке в Царицыно, где работала в нарсуде. Но Иван Иванович мечтал о другой деятельности ― поэтому лошадь продал, устроился сцепщиком вагонов и снял в Булатникове комнату, куда вскоре перевез семью, состоявшую уже из четырех человек: у Лизы появились еще двое ― Слава и Ангелина (Аля).

Наша семья с 1923 года владела участком земли в полукилометре от станции, где на освобожденной от кустарника ― нашим, в основном детским трудом ― земле уже поднимался сад. Там же держали огород и корову. Средств на дом у отца не хватало ― осилили только коровник и летнюю дощатую пристройку, а сами продолжали жить в казенной, принадлежавшей станции квартире.

Отец предложил Ивану Ивановичу построиться на нашем, все еще пустовавшем участке и даже отдал заготовленный для строительства горбыль.

Иван Иванович оказался, как говорится, мастером на все руки и построился очень быстро. Лиза стала учительствовать, а Иван Иванович, вступив в партию, стал пропадать в длительных командировках ― уезжал организовывать колхозы, хотя, как часто признавался, деревню не любил.