Книга Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник

— Если не добьетесь признания врачей, то с вас будет снята голова.

Сталин сам вызывал следователя, инструктировал его, указывал методы следствия, а методы были единственные — бить, бить и бить.

Через некоторое время после ареста врачей мы, члены политбюро, получили протоколы с признаниями врачей. После рассылки этих протоколов Сталин говорил нам:

— Вы слепцы, котята, что же будет без меня — погибнет страна, потому что вы не можете распознать врагов”.

Из девяти арестованных врачей только Яков Рапопорт дожил до наступления гласности. Я познакомился с ним, с его дочерью Наташей и внучкой Викой и несколько раз приходил в гости в Наташин дом. Старый врач давно уже вышел на пенсию, но память у него была отличная, а голос звучный, как у молодого человека. “Я думал, что мне конец, что я уже труп, — вспоминал он о своем тюремном отчаянии. — А потом меня вдруг выпустили из тюрьмы, я совершенно не понимал почему. И только когда я пришел домой, жена сказала мне, что Сталин умер. Мне просто повезло — мне и, вероятно, еще сотням тысяч евреев”.

Воинственный антисемитизм сталинской эпохи и “дело врачей” — лишь два белых пятна в официальной версии советской истории, а таких пятен было бессчетное множество. Первыми упоминаниями в печати “дела врачей” стали воспоминания Якова Рапопорта, опубликованные в журнале “Дружба народов”, и Наташи Рапопорт, опубликованные в “Юности”. Обе публикации вышли в апреле 1988 года. И отец, и дочь начали писать воспоминания задолго до прихода Горбачева. Но только в 1987 году они оба решили, что уже можно рассказать правду. Наташа съездила в провинцию к своим друзьям — Ирине и Юлию Даниэлям. Лучшей аудитории она найти не могла бы: Юлий Даниэль вместе с Андреем Синявским в 1960-х отсидел семь лет[35] по одному из первых диссидентских дел. Отцом Даниэля был Марк Меерович, знаменитый еврейский писатель, писавший на идише. Когда Наташа закончила читать, Даниэль сказал ей, что публиковать нужно.

По предложению Даниэля Наташа отнесла рукопись в “Юность” — ежемесячный журнал, где в дни хрущевской оттепели печатались молодые таланты. На новую, сравнительно либеральную редакцию текст произвел большое впечатление. Тем не менее Наташе сказали, что в нем “слишком много еврейских имен”, слишком много прямых обвинений в антисемитизме. Наташа засмеялась и ответила: “Это напоминает мне анекдот о том, как мальчик спрашивает дедушку: «Правда, что Христос был евреем?» А дедушка отвечает: «Правда. Тогда все были евреями. Время было такое!» Ну вот, значит, тогда тоже время было такое”. Редакторы ответили, что попытаются опубликовать, но не хотят “раздражать” читателей. Они спросили у Наташи, не вспомнит ли она каких-нибудь “хороших русских людей, которые ей помогали”. Встреча закончилась неопределенно, без обещаний, но и без отказа. Редакция еще не успела получить внятный сигнал сверху и занимала выжидательную позицию.

“Потом наступил ноябрь, Горбачев выступил со своей речью об истории, — вспоминала Наташа. — Он даже упомянул «дело врачей». И через два дня мне позвонили из «Юности» с поздравлениями. Они решили напечатать мои воспоминания! И добавили: «Только не думайте, что это как-то связано с речью Горбачева». Ну как можно, конечно, нет! Евтушенко попросили написать предисловие. Он написал довольно много об антисемитизме, но все это вырезали, настаивая, что ведь русских тоже арестовывали. Там еще была фраза о том, что в 1953 году ходили слухи о погромах, о том, что концлагеря готовятся к приему евреев, после того как врачей казнят на Красной площади. Мы боролись за это место, но что я могла поделать? Это тоже вырезали”.

Несмотря на сокращения, мемуары Рапопортов стали первым печатным выступлением против антисемитизма. “Мы зашли в запретную зону”, — сказала Наташа.

Между поколениями Рапопортов существовала тесная, естественная близость. Их рассказы, даже отдельные фразы сплетались в единую цепь размышлений и воспоминаний. История их семьи была ни много ни мало историей еврейства в Советском Союзе. “Эти глаза видели столетнюю эпоху, — сказал мне Яков, — от Николая II до Горбачева”. Наташа улыбнулась и положила руку на жилистое запястье отца.

Они очень любили друг друга, но было между ними и напряжение.

“Я хотела эмигрировать с 60-х, но родители отказывались, — объяснила Наташа. — Они боялись, и я не смогла их уговорить. Они решили, что для них уже слишком поздно, что они должны умереть здесь. Мамы уже нет. Я чту ее память и очень люблю отца. Но все равно не могу им этого простить”.

Яков Рапопорт слышал это, наверное, в тысячный раз. Его левая рука немного дрожала. Он ничего не отвечал — просто смотрел на чайник и делал вид, что не обращает внимания на слова дочери. Он казался невозмутимым, но его выдавало дрожание рук. Когда Наташа стала рассказывать о своих страхах, что ухудшающееся экономическое положение будет способствовать размножению таких организаций, как “Память”, он твердо сказал:

— Я это уже проходил. Я не боюсь.

Но руки его снова задрожали.

Должно быть, он думал, что в стране мало что меняется. Иногда, выглядывая в воскресный день из окна, Яков Рапопорт видел молодых людей из “Памяти”, в черных футболках, носивших транспаранты вокруг храма Всех Святых на Соколе: “Жиды, вон!”, “Долой жидомасонский заговор!”

— Но и это я тоже видел, — сказал Яков.

Детство Рапопорта прошло в Крыму. Первое его воспоминание — погром 1905 года. “Мне было шесть лет. Мой отец преподавал в моей школе русский язык и математику. У нас шел урок естествознания, и тут в школу ворвались казаки. Школу разнесли. Я помню, как разбивали глобусы, всюду было битое стекло, отец серьезно пострадал. Полиция оттаскивала трупы в морг. Моего отца тоже туда отнесли — решили, что он мертв. Случайно один наш друг увидел его там. Услышал, что он стонет. Он был без сознания, весь в крови. Пальцы, руки ему переломали дубинками. Он пытался защитить лицо, так что ему сломали руки. Переломы заживали потом много месяцев. Тот наш друг попробовал дотащить отца до школьных ворот, посадить на извозчика. А там стоял директор школы и орал: «Убирайся, еврей!» Когда через несколько недель отец наконец вернулся в школу, учителя его сторонились. Не разговаривали с ним. Так что ему в конце концов пришлось уйти из школы. Вот такое мое первое детское воспоминание”.

Мальчиком Рапопорт читал судебные репортажи о “деле Бейлиса” в Киеве. Для евреев в царской России это дело имело такое же значение, как “дело Дрейфуса” во Франции. В 1911 году киевская полиция нашла труп тринадцатилетнего русского мальчика. Его мать, бедная проститутка, обвинила в убийстве злокозненных евреев, которые-де убили ее сына, чтобы замесить на его крови пасхальную мацу. “Кровавый навет” был частью украинского антисемитского фольклора. Разумеется, это был совершеннейший вздор. Несмотря на это, царская полиция арестовала заводского рабочего — еврея Менделя Бейлиса. Мало кто сомневался в обвинительном приговоре. За процессом внимательно следила мировая пресса. Обвинение вызывало свидетелей, которые показывали, что подобные ритуальные убийства широко распространены. “Обвиняли всех евреев, не только Бейлиса, — говорил Рапопорт. — В нашем классе половина учеников верила в эти обвинения, а половина нет.” Но суд присяжных, состоявший в основном из неграмотных украинских крестьян, не поверил в “кровавый навет” и Бейлиса оправдал.