Книга Династия Романовых. Загадки. Версии. Проблемы - Фаина Гримберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но откуда же этот дозволенный восторг критицизма? И кого, в сущности, критиковали позднейшие историки и романисты, кто это так не угодил Лажечникову и Ключевскому?
Ларчик открывается просто. Оказывается, при Анне Иоанновне произошло ужасающее «засилье иноземцев», и вот они-то своими злонамеренными действиями и разоряли несчастное государство… Это самое «засилье иноземцев» (немцев) Романовская концепция спокойно принесла и в советские учебники истории. Еще бы! Каким удобным это оказалось, например, для разжигания антинемецких настроений во вторую мировую…
Кажется, механически повторяя утверждение о «немцах у власти» при Анне Иоанновне, мы не вполне отдаем себе отчет, какого рода обвинение предъявляем. А ведь выходит, что мы обвиняем сановников императрицы прежде всего не в злоупотреблениях или нерадивости, а именно в том, что они были немцами и, стало быть, уже по одному тому были плохи… Вообще-то странноватое обвинение. Но, может быть, оно справедливо? Может быть, и вправду окопались в государстве какие-то «немцы-вредители»? Попробуем разобраться, о ком же идет речь.
Конечно, прежде всего это курляндский приближенный Анны Иоанновны, которого она взяла, что называется, с собой в Москву и далее – в Санкт-Петербург. Всем известный Эрнст Бирон. Классический фаворит (именно в стиле «Дюбарри-Долгоруков»). Основные его обязанности: быть возлюбленным императрицы. Он был амбициозен, жаден до чинов и богатства, лелеял, подобно Меншикову и Долгоруковым, мечту о всероссийском троне. Порою Бирона просто путают с Меншиковым, когда, например, называют его «сыном придворного конюха».
Сыном конюха (не курляндского, конечно, а московского, дворцового) был именно Меншиков. Бирон же был сыном небогатого дворянина, управляющего одним из имений курляндского герцога. Но в определенном смысле немудрено их перепутать: оба сделались «светлейшими князьями». Зачастую также историки и романисты зовут Бирона «грубым и невежественным». Едва ли возможно упрекнуть Бирона в излишней нежности и деликатности, но «невежественным» он, кажется, не был; имел обширную библиотеку немецких, французских и русских книг. Между прочим, он был единственным при дворе и в управленческом аппарате лицом, имевшим высшее образование (незаконченное, правда), в свое время он учился в Кенигсбергском университете.
Кто же другие немцы? Это петровские еще выдвиженцы: Остерман; командующий армией Миних (сын его, кстати, оставил очень интересные мемуары); возглавлявший Академию наук Шумахер (при нем был заложен в Санкт-Петербурге ботанический сад); а также братья Левенвольде, тоже сыновья одного из «служилых людей» Петра. Но, может быть, все эти люди составляли некую особенную партию, основанную на «национальном принципе»? Но подобного принципа еще просто не существовало. Крижанич и более поздние авторы поминают доходившие до драки конфликты в Кукуйской слободе между выходцами из различных немецких земель. Что же касается вышеназванных лиц, то у них явно наличествовал менталитет российских подданных. И они не только не составляли единой партии, но даже и зачастую входили в группировки, враждующие друг с другом (как, например, Миних и Остерман в период регентства Анны Леопольдовны). Кроме того, численно в управленческом аппарате вовсе не преобладали «лица лютеранского вероисповедания». О Бироне можем не говорить, это «фаворит». А иначе – на Остермана и Миниха приходились кабинет-министры: князь А. М. Черкасский и А. П. Бестужев-Рюмин, генерал-прокурор князь Н. Ю. Трубецкой и, наконец, – начальник Тайной канцелярии, известный Андрей Иванович Ушаков.
А как же казнь кабинет-министра Волынского, так хорошо известного нам по «Ледяному дому»? Да, это была жестокая и кровавая расправа. Только ни о каком возмущении «немецким засильем» речь не шла. И не Волынский был главным лицом. Потому что это была окончательная расправа с Долгоруковыми, уже хорошо известными нам (вот тогда и до Ивана добрались). Казнены были: Иван Алексеевич, Василий Лукич, Сергей и Яков Григорьевичи Долгоруковы. Долгоруковых было много, они были «род-клан», Анна Иоанновна опасалась их; с ними были связаны толки о завещании Петра II, которое якобы все же было составлено и где-то спрятано тайно, и согласно которому престол доставался Екатерине Алексеевне Долгоруковой, «объявленной государевой невесте». Мог ли Бирон в этой расправе участвовать? И как еще! Ему ведь тоже не были нужны «лишние» претенденты на престол. У него имелись свои прожекты, очень напоминающие нам о соответственных планах Меншикова. Бирон мечтал женить своего сына Петра на Анне Леопольдовне, племяннице императрицы…
Что до мифа о «немецком иноземном засилье», то уже и скучно рассуждать о его позднем происхождении. Но что вообще означали эти определения – «русский», «немец» – в России середины XVIII столетия, в частности? Они не были «национальными», но «конфессиональными». «Русский» означало «православный», «немец» – «лютеранин». Но что могло быть общего у таких разных Миниха, Остермана, Бирона? Одно: они оставались лютеранского вероисповедания. Именно это делало их «немцами» и могло вызывать определенную неприязнь, из чего в дальнейшем и вырос миф об «иноземном засилье при Анне Иоанновне». Ведь того же Шафирова, православного во втором поколении, никто никогда не называл «жидом». И православные сыновья того же Остермана не были «немцами» в глазах общества. А, впрочем, Петр I в свое время заметил, что безразлично «крещен или обрезан» – «лишь бы дело разумел». А вот это самое «дело» Миних и Остерман «разумели» отлично! Последнего, человека очень талантливого, особенно жаль; хотя, может, и напрасно: разве не получил он от России самое лучшее, что только бывает в судьбе – любящее сердце близкого человека, женщины, Марфы Ивановны Стрешневой, которая пошла с ним в сибирскую ссылку и по смерти его поставила над его могилой часовню с православною иконой…
Здесь необходимо сказать несколько слов об этом элементе «стороннего взгляда» в русском менталитете. В сущности, каждый вельможа считался родством если не с норманнскими князьями, то уж с Ордой во всяком случае! Самой прославленной после Петра правительницей оказалась принцесса Ангальт-Цербстская, Екатерина II. Смутные балканские материнские корни влекли Жуковского к переводам восточных поэм. «Под небом Африки моей…» – восклицал Пушкин. Подобный «элемент стороннего взгляда» давал как результат особо изощренное развитие культуры, привносил эту особенную страстную любовь, смысл которой с такой точностью выражен в словах Пастернака: «…Превозмогая обожанье, я наблюдал, боготворя…» Но за такую любовь убивают или берут к своему сердцу. А скучного пресного «спасибо» не говорят, и не нужно.
И, стало быть, мы переходим к следующей романовской драме.
Женить своего сына на Анне Леопольдовне Бирону не удалось. Ее выдали замуж за герцога Антона-Ульриха Брауншвейг-Люнебургского. Однако престол Анна Иоанновна оставляла по завещанию не племяннице и ее супругу, а их сыну, грудному младенцу Ивану Антоновичу. Теперь Бирон желал быть хотя бы регентом, формальным правителем при этом крохотном императоре. Но и из этого желания не вышло ничего хорошего. Бирона и его семейство ожидала судьба Меншикова и Долгорукова. После предъявления ему классических обвинений в казнокрадстве (наверняка небезосновательных) он и его семья были сосланы в городок Пелым Тобольской губернии. Впрочем, имелось одно лицо в государстве, с которым у Бирона сохранялись «теплые дружеские отношения». Лицо это было, между прочим, цесаревна Елизавета Петровна. Это когда она взошла на престол, она распорядилась перевести Бирона из Тобольской губернии в Ярославль и приблизила к своей особе его дочь. В отличие от Меншикова и Долгоруковых, Бирону вообще повезло. При Петре III он был возвращен в Петербург, при Екатерине II вновь получил корону Курляндского герцогства, пожалованную ему некогда Анной Иоанновной. Умер он в глубокой старости, пережив четырех правителей…
