Книга Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

— Твоей жене ни в коем случае нельзя выплевывать мокроту на пол — поставь здесь ведро. Таз, чан, миску, стакан! Она выплевывает бациллы, понимаешь ты, бациллы! Они могут перекинуться на тебя, и ты тоже заболеешь. О бациллах он имел очень смутное представление, и, кажется, они не сильно его напугали.

— Она должна пить молоко, много молока — в молоке сила! Ей нужны витамины, свежий воздух. Это обязательно. Ее легкие нуждаются в свежем воздухе. Надо периодически открывать окна. Холод ей ни в коем случае не навредит. Надо делать дыхательные упражнения. Вот так!

Дышать надо глубоко. — Я пару раз вдохнул, подняв руки и картинно выпятив грудь. — Лекарство? О чем ты говоришь, какое лекарство? — Я порылся в пустых карманах. — Лекарство? Конечно, лекарство есть, оно существует, но откуда я могу его взять? Я — нищий, у меня вообще ничего нет. За лекарством надо послать к ближайшему врачу.

— Но как называется лекарство?

Теперь я попал в по-настоящему затруднительное положение.

— Хм. — Я замялся, но тотчас нашел выход. — Сначала надо сделать анализ крови, а потом решить, какое лекарство надо ей назначить. Да, все дело в анализе. — Я снова обрел под ногами твердую почву. — Она поправится? Я наморщил лоб, изображая задумчивость.

— Я надеюсь, что да, но тебе все же придется привезти сюда врача — твоей жене надо непременно сделать анализ крови. Франц ничего больше не сказал, и мы сели за низкий стол. Женщина снова закашляла. Франц налил в стаканы зуйку: буль-буль-буль.

— За здоровье! — провозгласил я, обратившись к больной, и поднес стакан к губам. Женщина лежала, как труп. Только легкое движение руки говорило, что она еще жива.

Мы выпили и перестали говорить о ней. Зуйка согрела нас, лампа отбрасывала свет на бутылку, она была опустошена только наполовину. Вот волшебное лекарство!

Что хотел сказать мне Франц? До этого он только на чтото намекнул, и мне было интересно узнать на что. Я вспомнил о том, что завтра мне снова придется идти дальше, и мне снова стала небезразлична моя собственная судьба. Я ждал, но Франц болтал о всякой всячине, и я начал сам:

— Ты хотел мне что-то сказать!

— Да!

— Ты сказал, что это важно!

— Очень важно!

— В чем дело?

Франц вытянул под столом ноги, выпил и выдохнул мне в лицо облако перегара.

— Ты не пойдешь завтра в горы, туда не надо ходить в это время года. Ты там сдохнешь.

— Что ты хочешь сказать? — спросил я, чувствуя, как бешено забилось сердце в груди.

— То, что ты делаешь, — глупость и сумасшествие! Ты погибнешь или попадешь к русским.

— Так что же мне делать?

— Остаться здесь! До весны, потом пойдешь дальше. Пауза! От удивления и растерянности я не сразу нашелся что

ответить. Но только потому, что я и сам от всего сердца желал того, о чем только что сказал Франц. Остаться здесь! Остаться в надежном безопасном месте до весны, до того, как растает снег, до наступления теплого времени года! Остаться здесь! Он сказал: остаться здесь! Мне не придется из последних сил тащиться по колено и по грудь в снегу, драться за жизнь. Я смогу сидеть здесь, в тепле и безопасности. Ах, ну конечно, я хочу остаться. Если я останусь, у меня все получится. Я увижу родину! Франц понял мое душевное состояние и сразу все мне объяснил:

— Тебе, конечно, нельзя оставаться в деревне. Здесь ходит много всякого народу, это опасно. Ты пойдешь к господину Шинье. Ничего не понимая, я уставился на Франца, и он детально описал мне дорогу, по которой я завтра доберусь до затерявшейся в горах лесопилке, которая принадлежит хорошо говорящему по-немецки венгру, упомянутому господину Шинье. Нет никакого сомнения, что я смогу там остаться до весны. Я буду работать, а за работу получу стол и кров.

— Господин Шинья тебе поможет, а потом сможешь уйти, если захочешь! Это была суть, самое важное, что я мог узнать. Это была благая весть, подавившая все сомнения, наполнившая меня темным, опьяняющим вином.

— Она умрет? — спросил Франц без всякого перехода, вернув меня к действительности. — Твоя жена?

— Кто же еще? — прорычал он в ответ, оскалив желтые зубы.

— Сколько ей лет?

— Пятьдесят три.

— Она совсем не старая.

— Это с какой стороны посмотреть. Не так уж она и молода.

— Да, но многие доживают и до семидесяти, и даже до восьмидесяти лет.

— Гм! Но большинство умирает раньше.

— Врач может ей помочь, — попытался возразить я.

— Ты врач. Ты можешь ей помочь?

— Нет. Я не могу взять у нее кровь. Но ей надо исследовать кровь! (Как будто это что-то могло изменить!)

Он налил себе еще и выпил. Оконное стекло звенело от ветра. Я смотрел на лампу, на хлопья сажи, вылетавшие из ее горловины. Франц, помолчав, произнес:

— Кто бы мог подумать…

Это относилось не ко мне. Скорее, ко всему страшному и непонятному в этой жизни. Я же молчал и думал о свалившемся на меня счастье — пережить зиму у господина Шиньи.

Никогда, до самой смерти, не забуду я следующую ночь.

Сквозь ветер и снег, в кромешной тьме Франц отвел меня к сыну своего свояка, молодому пастуху. Он жил в маленьком, скудно обставленном домике рядом с хлевом, к которому примыкал загон для скота. Из-за темноты я не могу припомнить все детали местности в момент нашего прихода, но я очень отчетливо помню впечатление, которое произвела на меня темная масса животных, когда мы закрыли за собой ворота двора и пошли к дому. Огромный, живой организм стада лежал в ночи — в ограде, но свободный. Это было единство, слияние, одна порода: я не мог различить баранов и овец, валухов и производителей, все слилось в одну неразличимую массу, терпеливо шевелящуюся в ночи. Здесь было не меньше сотни голов.

В доме оказалось неожиданно очень уютно. В комнате стояли два топчана. Они стояли напротив друг друга — вдоль правой и левой стены, если смотреть от двери. На фоне темного окна выделялся косой оконный переплет.

Под окном стоял стол. Стол из неоструганных досок стоял криво, но прочно. Думаю, целая рота могла бы отбить себе кулаки об этот стол! На вбитом в стену гвозде висела чадящая лампа, настолько тусклая, что едва освещала помещение. Воздух был спертым, пропитанным запахами скотного двора, — между топчанами, на которых расположились я и пастух, лежали две овцы с ягнятами. Лохматые мамаши никли к нам. Они обе окотились сегодня днем. Ягнята тыкались мордочками в животы овец. Эта сцена произвела на меня неизгладимое впечатление. У пастуха был неправдоподобно длинный нос. Я видел его в профиль, так как парень лежал на спине. Если бы нос был короче, то картина, пожалуй, была бы неполной. Картина была поистине буколическая. Своего апогея она достигла, когда пастух принялся издавать своим носом невероятную мелодию, при этом нос его шевелился в такт, как одиннадцатый палец. Я лежал на боку, глядя на это замечательное представление. Сентиментальная простота этой жизни поразила меня. Я действительно был растроган этой деревенской картинкой и засыпал с чувством умиления. Какие же мы, люди, подчас забавные создания! Но очень скоро мне пришлось столкнуться и с обратной стороной медали этой деревенской простоты. Среди ночи я проснулся от ужасной боли, которую причинили мне укусы целого полчища клопов. Весь искусанный с головы до ног, я проснулся и сел, изрыгая ругательства. Меня не раз в жизни кусали клопы, но такого нашествия мне не приходилось переживать за всю мою жизнь! Пастух сонно спросил со своего топчана, что случилось, но по моему поведению сразу все понял и без моего ответа. Я чесался как полоумный, срывая с себя лохмотья. Пастух зажег лампу и посветил мне. Клопы бросились врассыпную прятаться по щелям. Я попросил пастуха не тушить лампу. Он без возражений выполнил мою просьбу и при этом от души расхохотался. Да, этот человек смеялся надо мной и моим несчастьем! Смеялся он по-доброму; сам он был нечувствителен к таким пустякам. Я же, как воплощение горя, всю ночь просидел на деревянном топчане, поджав ноги, и неистово чесался. Все тело нестерпимо зудело и свербело, я не мог найти покоя. Очевидно, на меня напали клопы какой-то особой породы, злобные, как цепные псы. Я чувствовал себя так, словно меня изнутри надули, как воздушный шарик, я весь покрылся волдырями. Как же я был счастлив, когда эта проклятая ночь наконец кончилась! Прощание было скорым и ранним. Веселый пастух дал мне с собой кусок хлеба и сунул в карман пару луковиц. Вперед! Я пошел к месту назначения. Моей целью была незаметная лесопилка на речке Путна, затерянная между белыми вершинами гор.