Книга Арабская авантюра - Талбот Мэнди

— Запечатайте и отошлите. Быстро! — скомандовал я.

Он подчинился, и Джереми кликнул слугу.

— Позови Франсуа, — сказал банкир, и слуга опять исчез.

Франсуа так и остался загадкой. Неразрешимой. Облаченный в необъятные турецкие шаровары, свободно подпоясанные красным кушаком поверх трикотажного жакета в широкую поперечную черную и желтую полосу, с наброшенной на плечи серой шерстяной шалью, в новой феске набекрень, на размер-два меньше положенного, босой, он переминался с ноги на ногу и шевелил беззубым провалом в нижней части лица — вероятно, это означало улыбку. Носа как такового у него не было, хотя имелись два дыхательных отверстия на месте ноздрей и безобразный длинный шрам над ними. Также у него недоставало одного уха.

И бровей. Но уцелевшее ухо было заостренным, как у сатира, а глазки-бусинки — черными, как у птицы, и нечеловечески яркими.

Банкир заговорил с ним, как разговаривают с испорченным ребенком, от которого необходимо добиться послушания, по-арабски, с примесью французских слов.

— А вот и Франсуа. Наш добрый Франсуа. Франсуа, mon brave, вот письмо, да? Ты знаешь, куда его нести, да? Ха-ха! Франсуа знает, еще бы. Франсуа не проболтается, он никому ничего не скажет; он мудр, наш Франсуа! Он побежит бегом, да? Побежит под дождем ночью, тайком, никто его не увидит, и отдаст письмо. Один человек даст Франсуа денег, табаку и немного рому, и Франсуа бегом вернется домой, в свой славный темный уголок, ляжет спать. Много еды, да, Франсуа? Славной мягкой пищи, которую не надо жевать! И ничего не надо делать, только сбегать кое-куда с письмом, а? Славный парень, Франсуа, ловкий парень, достойный доверия, надежный, готовый услужить, сделать людям приятное! Собрался в путь? Ну, так вот письмо, будь осторожен и беги, будь хорошим мальчиком. Целая бутылка рому, когда вернешься, подумай только! Целая бутылка чудесного бурого рому в чудесной комнатке, где ты спишь! Ну, пока!

Создание, которое он именовал Франсуа, исчезло, фыркнув и пискнув — наверное, эти звуки заменяли ему речь.

— Лучший гонец в Сирии, — заметил Рене. — Ему нет цены: неподкупен, молчалив и верен, как Судьба! Французский Генштаб получит это письмо до зари. Итак, что дальше?

— Вы едете со мной, — ответил я.

Послание было отправлено, и банкир чувствовал себя лучше. С некоторым опозданием он убедился, что я связан с французами. Нет более нелепого предположения, будто тайные агенты страны — непременно ее уроженцы. Почти всегда дело обстоит наоборот. Если бы Франция использовала только французов, Германия — только немцев, а Великобритания — исключительно англичан и так далее, полиции было бы удобнее и проще работать, но разведке пришлось бы затянуть пояса. Посему нашего банкира вряд ли заедало, что американец шпионит на французов. Следовательно, чем больше у него желания мне помочь, тем лучше для него. Он снова позвал слугу. Мсье Рене, несомненно, доводилось участвовать в походах — судя по тому, что он велел сложить в большую корзину для продовольствия: хлеб и масло, холодный цыпленок, вино, оливки и горячий кофе в термосе.

— Французы будут в Дамаске завтра к полудню, — заявил банкир. — Ха-ха! Эти французы и их голодные алжирцы! Мы поступаем мудро, что берем с тобой столько еды. Дня на два нам хватит. Полагаю, мы вернемся одновременно с ними или за ними следом. Конечно, мой дом здесь никто не тронет, но… ха-ха! Сколько цыплят можно купить в Дамаске через час после того, как туда войдет первый алжирец? Положи еще цыпленка, Хассан, mon brave. Eh bien, oui, нагрузи корзину доверху… всего понемногу!

Наконец он влез в пальто на лисьем меху, ибо ночной воздух был прохладен, а с пальто меньше хлопот, чем с одеялами, если предполагается провести ночь в пути. Мы загрузили огромную корзину в поджидавший нас автомобиль, захлопнули за собой дверь дома, забрались на заднее сиденье и отбыли.

— Буду рад, когда это дело кончится, — признался Рене, удовлетворенно вздохнув. — Я банкир по профессии. Мне по нраву приливы и отливы в деловой жизни с ее надежностью и благоразумием. Но что тут поделаешь? Коммерция требует подготовки. Двери, которые не отворяются, приходится взламывать. Тех, кто стоит на дороге, надо отбрасывать в сторону. Этот Фейсал просто невыносим. Он лицемер, скажу вам по совести, из тех любителей болтать о праведности, которые не понимают, что для этого предназначены церковь и мечеть. Поняли, к чему я клоню? Но скажите мне, что с Долчем, Хаттином и Обеком? Их поставили к стенке и расстреляли? Кто их выдал? Скверно, что такой план провалился, ведь он был безупречен.

— Отнюдь не безупречен, — ответил я. На такой маневр меня хватило: если хочешь, чтобы человек рассказал все, что знает, притворись, будто знаешь больше.

— Ха! Что, по вашему, в нем можно было улучшить? Трое штабных отдают приказ: спасайся кто может — совершенно неожиданно, хватают Фейсала… Им остается только выдать его, живым или мертвым. Что может быть лучше? Но что сталось с теми тремя?

— Ничего, — ответил я.

— Как похоже на него, как похоже! Вот что я вам скажу: этот чудак Фейсал скорее стал бы мучеником, чем преуспел в настоящем подлинном деле.

Мы прибыли во дворец, когда Фейсал его покидал. Несколько штабных офицеров вышли следом за ним на крыльцо, а за их спинами шла наша компания. Шествие замыкала Мэйбл. Перед домом ожидала колонна автомобилей, занявшая почти всю дорожку, но поражало полное отсутствие военной суматохи: ни криков, ни спешки. В темноте это больше походило на похороны, чем на отправление короля к войскам на передовую.

Я остался в машине с банкиром и послал Джереми сообщить о наших успехах Гриму. Вскоре я увидел, как он стоит на крыльце под фонарем, положив руку Гриму на плечо, и перегнулся через дверцу машины, чтобы наблюдать, а банкир Рене откинулся на спинку сидения и закутался в свое пальто, равно не желая попасться кому-либо на глаза и промокнуть. Я ожидал, что Долча, Хаттина и Обека арестуют у меня на глазах, но ничего не произошло. Только Фейсал внезапно уехал, взяв в свою машину Мэйбл и Грима.

Остальные тут же разбежались по машинам, и вскоре колонна пришла в движение. Джереми вскочил в наше авто на ходу, когда мы проезжали мимо крыльца.

— Долч, Хаттин и Обек на фронте, — объявил он и что-то замурлыкал.

— На фронте? — переспросил Рене, внезапно выпрямившись на сиденьи. — На фронте, говоришь? Когда они выехали на фронт?

— Нынче вечером, — ответил Джереми.

Мы не видели лица Рене в темноте, но мне показалось, что он кудахчет.

— Странно, — заметил банкир. — Но вы говорите, что их предали, что их план известен. И все же они выехали на фронт нынче вечером?

В авто было хоть глаз выколи, ибо дождь лил как из ведра, и Джереми закрепил откидной верх, едва влез внутрь. Перемену в настроении Рене можно было почувствовать, но не увидеть. Он хранил полное молчание минуты две, пока машина то буксовала, то подпрыгивала в хвосте процессии. Затем…

— Вы говорите мне, что Фейсал знает, и все же…