Книга Роман потерь - Джулит Джедамус

Над дворцом повисла тишина. Все утро до нас доносились звуки шагов, голоса, звон гонга, шарканье метлы. Вместе с померкнувшим светом эти звуки прекратились. Все замерло в тяжелом ожидании, как будто даже пауки в своей паутине предвкушали появление луны.

И она выплыла — очень медленно. И мы, как луна, действовали в соответствии с нашими планами: мы заключили пари, что поглотим друг друга так же быстро, как тень поглотит солнце.

Удалось ли нам задуманное? Я не уверена, но к тому времени, как мы вернулись к действительности, на полу снова появились полосы света — может быть, уже несколько часов назад, мы этого не знали.

Когда всеобщая тишина была нарушена и мы возвратились в мир слов, нам казалось, что, возможно, именно наша любовь явилась той силой, что возвратила солнцу полноту его сияния. И еще некоторое время после описанных событий мы с детской наивностью верили в это.

У меня была двухдневная передышка, а потом императрица снова призвала меня к себе. Я оделась в лиловых тонах в надежде, что это будет свидетельствовать о моей лояльности. Существует много способов выразить преданность, не так ли? Несмотря на ее властность, я действительно люблю эту управляющую моей судьбой женщину. Она равна мне по смелости и уму, хотя я не должна бы сметь сравнивать себя с ней: ее влияние и уважение, которыми она пользуется, настолько превосходят мои, что я не осмеливаюсь коснуться края ее одежды.

Утро было восхитительным, сильный восточный ветер разогнал облака, и каждый листик, каждая почка дрожали от ощущения полноты жизни. Почему в такой день легче быть хитрой? Наверное, его блеск и великолепие придавали мне силы.

По дороге я продумала, как следует себя вести. Непреклонность императора вселяла в меня надежду и обеспечивала защиту. Его суровость придаст гибкости моей лжи. Разве это не странно — использовать ложь, чтобы создать видимость невиновности? Как если бы кто-то захотел превратить чернила в воду. Тщетные усилия, но нужно попытаться.

Возможно, именно поэтому я успокоилась. Я чувствовала странную радость и душевный подъем, как будто сама стала свидетелем своей судьбы. Идя вниз по галерее, я подумала, что нечто подобное испытывают мужчины перед боем. Вот почему они сражаются друг с другом. Они бьются, желая ощутить перед стремительным броском чувство величайшего самообладания, когда зажатый в руке кинжал еще не обагрен кровью и никто не знает исхода боя.

После всех моих стараний быть похожей на мужчину — и в моих писаниях, и в моей борьбе с самой собой и окружающими — я впервые почувствовала, что мне это удалось.

Итак, я шла в покои императрицы, где двумя днями раньше ежилась от страха, и на этот раз ничего не боялась. Она сидела на возвышении под балдахином, окутанная богатыми шелками, ниспадавшими на пол из-под зеленой парчи. Камергер подвел меня к ступенькам, и я приготовилась совершать положенные поклоны. Но оказалось, что за занавесями две женщины.

— Подойдите и садитесь с нами, — сказала императрица, делая приглашающий жест рукой. — Мы выбираем шелка. — Она наклонила свою прелестную головку, указывая на свободную подушечку, и мне не оставалось ничего другого, как опуститься на колени рядом с Даинагон.

Даинагон в сиреневых одеждах сидела с невозмутимым видом, и ее бледное лицо было подобно луне во всем ее призрачном великолепии.

Я почувствовала себя так, будто последний луч света оставил эту комнату. Мужество покинуло меня. Если бы вместо нее был кто-нибудь другой! Пусть даже Изуми! Тогда я могла бы лгать с восторгом мужчины, противостоящего врагам. Но я не посмею лгать в присутствии Даинагон.

Я опустилась на подушку На полу возвышались груды шелка: узорные ткани и бомбазин, парча и саржа. И посреди этого великолепного разноцветного беспорядка спокойно сидели две женщины.

Императрица повернулась, чтобы что-то сказать камергеру. Я решилась посмотреть на Даинагон, Сколько тайн в немой телепатической связи между друзьями! Она бросила на меня только один взгляд, спокойный и невозмутимый, но не холодный, одновременно предостерегающий и обещающий. Она будто призывала меня к молчанию: Кун, Пассивная. Молчание не влечет за собой ни позора, ни похвалы. Я поняла, что она советовала мне не признаваться. Перед моим приходом они с императрицей разговаривали обо мне, и она солгала за меня.

Как удалось мне понять, что она убеждала императрицу в моей невиновности? Даже сейчас я не могу этого объяснить. Однако я чувствовала, что императрица не поверила ей и что она подвергнет испытанию нас обеих. И я задрожала, припомнив, как она выговаривала императору за его слабость.

— Вы должны помочь нам, — сказала императрица. — Даинагон и я выбирали шелка для праздника Камо. Она уже высказала свое мнение, и я хотела бы знать, совпадет ли оно с вашим.

— Но мне не подобает решать такие вопросы, — запротестовала я.

— Если я попрошу, вы сделаете это. Скажите, какой цвет вы предпочитаете?

Я осмотрела груды шелка.

— Я предпочла бы цвет лаванды или розовато-лиловый.

Императрица рассмеялась.

— Что за робость! Почему бы не выбрать какой-нибудь более смелый цвет? — Она показала рукой на фиолетовую ткань. — Что вы скажете об этом? Нравится ли вам цвет футайи? Или вы не любите двойное окрашивание?

— Но это летний цвет, — ответила я.

— Верно. И все же он прелестен, не правда ли? — Она обернулась к камергеру. — Покажите нам все оттенки футайи.

И он развернул перед нами шелка, которые переливались всеми оттенками от ярко-фиолетового до темно-синего с легкой примесью багряного.

Императрица повернулась ко мне.

— Скажите, какой оттенок футайи вы предпочитаете для мужчины?

— Это зависит от его возраста и цвета лица.

— А какой, по вашему мнению, должен быть цвет лица у мужчины?

Я взглянула на Даинагон. Она сидела, крепко сжав губы, как будто предостерегая меня от многословия.

— Бледный, ваше величество.

— Вы удивляете меня. Бледный? Но ведь не мертвенно-бледный?

— Бледный, но не мертвенно-бледный.

— Да, — улыбнулась императрица, — мертвенно-бледный мужчина — печальное зрелище. Итак, какой оттенок футайи следует носить мужчине с бледным лицом?

— Это зависит от возраста, не так ли?

— Ну, скажем, это мужчина лет тридцати.

Конечно, это возраст Канецуке. У меня бешено заколотилось сердце.

— Думаю, — сказала я как можно более бесстрастно, — это должен быть переход от синего к фиолетовому.

— Значит, именно на грани цветов.

— Да, но думаю, что он сам выберет цвет. — Я не осмеливалась встретиться глазами с Даинагон, потому что разговор приобретал опасный оборот. — В пределах своих возможностей и, конечно, в границах вкуса.