Книга Дочки-матери - Алина Знаменская

Он ехал в каком-то исступлении сквозь изморось и ранние сумерки и не мог сосредоточиться на приятном — Бородин как бы застрял между домом и Наташей. Как ему казалось — между прошлым и будущим.

Ему хотелось не думать о проблемах детей, о Людмиле, о том, как она сейчас кричит или плачет, обнаружив, что он смылся, о том, что говорят по этому поводу дети. Но не думать об этом не получалось. Отключиться, сконцентрироваться на встрече с Наташей не выходило. И только когда миновала большая часть пути и он свернул с трассы на дополнительную ветку, ведущую к Наташиному городу, мысли его выровнялись. Сердце завибрировало.

У торгового центра он притормозил, воткнул машину на свободное местечко и вбежал в светящееся нутро магазина. Не раздумывая, он побросал в пакет нарезку дорогой колбасы, куриный рулет, кусок хорошего сыра, взял любимое Наташей сладкое вино, коньяк для себя и фрукты. Уже на выходе вспомнил о конфетах, вернулся, взял конфет и хлеба. Без цветов этот набор показался неполным, и Бородин слегка подосадовал, что в такой час их негде купить. Но эта досада и хлопоты уже были приятными, уже оставалось чуть-чуть до того блаженного состояния, когда внутри отпускаются все тормоза и тебя заполняет лишь приятное, высокое и шальное. Но и теперь в душе у Евгения Петровича все еще оставалось что-то предательски горькое, что подзуживало потихоньку; “Пируешь? Ну-ну…”

Поэтому ему хотелось все делать скорей. Он быстро побросал продукты в багажник, достал мобильник и, совершенно не чувствуя сердца, рук и ног, набрал номер, который назвала ему Наташа. Она взяла трубку сразу, словно сидела и смотрела на телефон. Без лишних сантиментов, почти сухо, женщина назвала адрес и ориентиры дома, где ждала его. Когда он подъехал, ее фигура в бежевом пальто и заметная издалека пышная шевелюра уже маячили на остановке. Она села в машину, и они стали искать место, где припарковаться. Когда наконец удалось приткнуть машину между веревками с бельем и песочницей, Бородин отключил двигатель и откинулся на сиденье. Наташа в полумраке машины, в густом ореоле светлых волос, казалась ему сказочно красивой. Облако ее запаха уже достигло его лица, он зажмурился…

Они не сговариваясь, словно их кто толкнул, бросились друг к другу, сцепились и замерли. Волосы Наташи щекотали ему лицо и ухо. Он улыбнулся.

— Сидеть бы вот так всегда… — сказала Наташа, и ее голос прозвучал надтреснуто, как после слез.

— Да… — согласился Бородин и вздохнул. Приятное знакомое тепло разлилось по телу.

— Пойдем? — наконец опомнилась Наташа. Бородин молча кивнул.

В незнакомой квартире Бородин по многолетней привычке первым делом нашел ванную и тщательно, несколько раз намылив, вымыл руки и лицо. Наташа смотрела на него, прислонясь головой к дверному косяку.

— Я приготовила ужин, — сообщила она, но Бородин отрицательно покрутил головой:

— Я дико соскучился, — признался он, дотрагиваясь мокрый лицом до ее щеки. — Веди меня в спальню.

После первых торопливых объятий и жадного секса Бородин захотел говорить. Ему хотелось рассказать Наташе все-все, чем были наполнены дни без нее, все, что его тревожило. Даже свое беспокойство и любовь к жене он жаждал вывалить на Наташу, тем самым выровняв свое душевное состояние.

Вероятно, и Наташа испытывала нечто подобное, и поскольку она вообще любительница поговорить, то первая завладела инициативой и стала изливать на него все накопившееся, перепрыгивая с одного на другое.

Говорила Наташа всегда чуть громче необходимого, ее голос не был по-женски нежным и мягким. Наверное, от многолетней работы на аудиторию связки фонили и звук получался сипловатым. С помехами. Но Бородин любил этот голос и ее манеру без умолку болтать и именно за это прозвал ее Радио “Маяк”. Но иногда эта манера мешала. Уезжая от нее, Бородин всегда увозил с собой недосказанное, понимая, что не до конца успел раскрыться перед Наташей. Она не дала ему этой возможности, и оставалось ощущение, что даже она не понимает его до конца. А больше всего он нуждался сейчас в понимании. Ему до зарезу было необходимо, чтобы его кто-нибудь понял, растолковал бы ту мешанину, которая бродила в душе, ибо сам не в силах был там разобраться. Наташа коснулась проблем своей старшеклассницы-дочери, посетовала на ее трудный возраст и снова вернулась к белой горячке своего мужа.

— Вчера он выстриг себе волосы клочьями, — сообщила Наташа, невесело усмехаясь. — Пришел домой никакой, стал искать расческу.

— Не нашел?

— Та, которую нашел, не понравилась. Тогда он заявил нам, что назло подстрижется наголо. Взял ножницы и стал выстригать клочья из разных мест. Настригся досыта, уснул, а утром сам себя испугался, когда в зеркало взглянул.

— Нужно лечить, — вздохнул Бородин, разглядывая морщинку, образовавшуюся у Наташи меж бровей.

— Он не считает себя больным, — безнадежно отозвалась Наташа. Ее боль тут же стала его болью. В душе начало сочиться что-то горячее. Он морщился, слушая злоключения ее семейной жизни.

Как врач он понимал, на какой стадии алкоголизма находится Рожнов, и понимал также, что вылечить его можно, только круто изменив всю жизнь, дав тому мощный мотив к этим переменам и значительно подняв статус в семье. Все это почти невозможно. Он всегда будет всего лишь шофер с криминальным прошлым. А Наташино высшее образование и ее успех в профессиональной сфере тоже никуда не деть. Все менять, переставлять местами, разъезжаться, рвать по живому, начинать жизнь заново? В теории все получается гладко, а на деле — несколько поломанных судеб и коэффициент возможности счастья — минимальный. Что делать? Что делать…

— Давай не будем о них, — наконец не выдержал Бородин, имея в виду свою жену и ее мужа. — У нас так мало времени. Давай лучше о нас.

— Давай…

Они снова начали строить планы, перетасовывая варианты, словно карточную колоду.

— Ты хочешь уйти от мужа?

— Я хочу переменить свою жизнь.

— Давай пока снимем вам с дочерью квартиру, а потом я разберусь со своими и приеду к тебе.

Наташа приподнялась и внимательно посмотрела на Бородина. Он ждал, что она скажет, потому что никогда наверняка не знал, чего именно ждать.

— Да, я очень хочу переменить жизнь, — задумчиво повторила Наташа, изучая его лицо. — Не верю, что Рожнов изменится, и хочу расстаться с ним. Одна я тоже жить не хочу. Я боюсь одиночества, как и ты. Но, честно говоря, Бородин, я иногда сомневаюсь: будешь ли в этой моей другой жизни ты?

— Почему?

— Видишь ли… Я не уверена в тебе. Ты очень разный. Сегодня ты нежный, заботливый. Завтра вдруг — холодный, отстраненный, почти чужой. Ты очень близко к сердцу принимаешь все дела и проблемы родных, все за всех хочешь решить сам, за всех переживаешь. Это мне и нравится и нет.

— Но я такой уж…

— Я знаю. Но именно поэтому и представляю, что будет: мы никогда не будем отстранены от других, самодостаточны как пара.