Книга Балаган, или Конец одиночеству - Курт Воннегут

Доктор фон Петерсвальд приказал ему поставить кастрюльку точно в такое же положение по отношению к трубе, как в тот раз.

И труба сразу же заговорила.

* * *

Говорящие представились – они, мол, обитатели загробного мира.

На фоне звучала неразбериха потерянных голосов, унылых душ, которые жаловались друг другу на скуку, социальную несправедливость, мелкие недомогания и прочее в таком роде.

Вот что доктор фон Петерсвальд записал в своем секретном дневнике: «Напоминало это – один к одному – то, что раздается в телефонной трубке, если позвонить в дождливый день на Индюшиную ферму, где все пошло наперекосяк».

Хэй-хо.

* * *

При разговоре доктора Свейна с его сестрой Элизой по «Хулигану» присутствовала вдова профессора фон Петерсвальда, Вильма Кипарис-17 фон Петерсвальд, и их пятнадцатилетний сын, Дэвид Нарцисс-11 фон Петерсвальд, брат доктора Свейна, страдавший Турреттовой болезнью.

* * *

На беднягу Дэвида накатил приступ, как раз когда доктор Свейн начал разговор с Элизой через разделявшую их Великую Бездну.

Дэвид старался не вымолвить ни слова, но у него изо рта вырвался поток неприличностей, только голос стал выше на октаву. «Дерьмо… сопли… мошонка… жопа… девственная плева… засранцы… понос… пипка…» – сказал он.

* * *

Сам доктор Свейн тоже потерял власть над собой. Он против собственной воли вскарабкался на крышку ящика, невзирая на ветхий возраст и громадный рост. Присел на корточки над трубой, свесил голову макушкой вниз напротив отверстия, служившего для переговоров, однако при этом сшиб на землю драгоценную кастрюльку, и связь прервалась.

– Алло? Алло? – сказал он.

– Крайняя плоть… трахнуть… говно… венерин холм… лобок… выкидыш… – сказал мальчишка.

* * *

На этом конце, в Урбане, оставался один человек в своем уме – вдова профессора фон Петерсвальда, она и поставила кастрюльку обратно на место. Ей пришлось бесцеременно втиснуть ее между трубой и коленкой Президента. Но тут она оказалась в ловушке – в самом гротескном виде: она висела, не доставая ногами до земли, поперек крышки ящика, с протянутой рукой. Президент прижал и кастрюльку для обеда, и ее руку.

– Алло? Алло? – сказал Президент, по-прежнему вниз головой.

* * *

В ответ послышалось бормотанье, и кулдыканье, и кудахтанье, и щелканье. Кто-то чихнул.

– Педик… куча дерьма… сперма… яйца, – сказал мальчишка.

* * *

Элиза на другом конце не успела сказать ни слова, а покойнички, что толклись сзади, почуяли в Дэвиде родную душу, как и они сами, до глубины возмущенную положением человека во Вселенной. Они принялись его подначивать, прибавляя непристойности и от себя.

– А ну давай, режь им правду-матку, парень, – говорили они, и прочее в этом роде.

Они все отфутболивали обратно: «Сам говно! От педика слышу! Сам иди на…! А тебе вдвое!» – и так далее.

Дурдом, в натуре.

* * *

Но доктор Свейн и его сестра дорвались друг до друга и слились в таком экстазе, что доктор Свейн, если бы мог, нырнул бы прямо в зев трубы.

Так вот, Элиза требовала, чтобы он как можно скорее умер и они снова могли соединиться в единого гения. Она хотела, чтобы они вместе нашли возможность перестроить никуда не годное заведение, так называемый «Рай».

* * *

– Вас что, там мучают? – спросил он у нее.

– Да нет, – сказала она. – Мы дохнем со скуки. Тот, кто это все подстроил, понятия не имел о людях. Я тебя умоляю, брат Уилбур, – сказала она. – Ведь у нас это все навечно. Эта волынка – на веки веков! Там, у вас, времени практически нет. Курам на смех! Так что поскорей стреляйся и приходи сюда!

И так далее.

* * *

Доктор Свейн рассказал ей, какие напасти и смертельные болезни свалились на человечество. Вдвоем-то они, мысля заодно, играючи разрешили эту мрачную тайну.

Вот как все объяснилось: микробы, вызывавшие грипп, оказались марсианами, чье нашествие было остановлено антителами в организмах выживших людей, так что эпидемия гриппа прекратилась.

А Зеленая Смерть в свою очередь была вызвана микроскопическими китайцами, народцем мирным и никому не желавшим зла. Несмотря на это, они убивали наповал любого нормального человека, попадая в дыхательные пути или в пищеварительный тракт.

И так далее.

* * *

Доктор Свейн поинтересовался, какой у них там аппарат для связи – приходится Элизе тоже сидеть на корточках над трубой или еще как.

Элиза сказала, что никакого аппарата нет, а просто такое чувство.

– Какое чувство? – сказал он.

– Чтобы понять, что это такое, ты должен умереть, – сказала она. – Это неописуемо.

– Попробуй все же описать, Элиза, – сказал он.

– Это похоже на то, что ты мертвый, – сказала она.

– Чувство мертвенности, – задумчиво произнес он, стараясь понять.

– Ну да – холодно и сыро… – сказала она.

– Угу, – сказал он.

– Но при этом чувствуешь, как будто вокруг роятся невидимые пчелы, – сказал он. – И я слышу твой голос из этого роя.

Хэй-хо.

* * *

Когда доктор Свейн прошел через эту изощренную пытку, у него осталось всего одиннадцать пилюль три-бензо-Хорошимила, которые предназначались, как вы знаете, не для Президентов в качестве наркотиков, а для страдальцев от Турреттовой болезни, симптомы которой это лекарство снимало.

И когда он рассматривал последние пилюльки, лежащие на громадной ладони, ему стало казаться, что это – последние песчинки в песочных часах его жизни.

* * *

Доктор Свейн стоял на солнышке, у входа в лабораторный корпус, где помещался «Хулиган». Рядом стояла вдова со своим сыном. Вдова держала в руках кастрюльку, так что никто, кроме нее, не мог включить «Хулигана».

Сила тяжести полегчала. У доктора Свейна была эрекция. И у юнца тоже. Как и у капитана Бернарда Нарцисс-11 О’Хейра, стоявшего поблизости, у вертолета.

Можно предположить, что соответствующие ткани в организме вдовы тоже были напряжены.

– Знаете, на кого вы были похожи, мистер Президент, когда сидели на ящике? – спросил мальчик. Ему самому было тошно от слов, которые подсказывала ему болезнь.

– Нет, – сказал доктор Свейн.

– На самого громадного павиана в мире – когда он пытается трахнуть футбольный мяч, – пробормотал юнец.

И доктор Свейн, которому не хотелось до бесконечности слушать оскорбления, протянул мальчишке все, что у него осталось от три-бензо-Хорошимила.