Книга Мемуары посланника - Карлис Озолс

А в Доме Союзов на возвышении красный гроб с Лениным, около него неподвижно стоящие комиссары и представители, прибывшие из разных краев обширной России. Тут же дипломатический корпус в полном составе. Никаких речей. Только звуки траурного марша Шопена, исполняемого усиленным для этого случая оркестром Большого театра под мастерским руководством главного дирижера чеха Сука, торжественно разносятся по огромному залу. Вот ближайшие товарищи Ленина поднимают гроб на плечи, и «он уходит», как помпезно выразился Сталин. Потом рев фабричных сирен, пронзительные гудки паровозов, и Ленина больше нет.

Дипломатический корпус участвовал в траурном шествии только вначале, всего несколько минут. Но и этого было достаточно. Когда я возвратился домой, швейцар испуганно указал на мои щеки. Он был прав, я их отморозил, пришлось долго оттирать снегом. Так и в моей судьбе, в этом нестрашном случае, Ленин запечатлел свой уход.

В тот же вечер у нас в посольстве появился неожиданный гость, известный американский кинооператор, участник экспедиции на Северный полюс по фамилии Доред и по национальности латыш, мой знакомый. Он умолял принять небольшую жестяную коробку с только что заснятыми похоронами Ленина и отправить ее в Ригу. Не сказал, что иностранцам было запрещено снимать. Об этом я узнал только через несколько дней, когда была получена весть, что Доред арестован. Его обвиняли в нарушении запрета. Да, он снял похороны, и его фильм уже появился в Европе и Америке. Оказалось, запрет снимать похороны продиктован исключительно желанием монополизировать советский кинофильм и крупно заработать на этом. В том, что Совкино меньше заработало, был частично, хотя и неумышленно виноват и я. Думаю, эта случайность была логичной. Едва ли добродетельно продавать мертвого Ленина, вождя Коммунистического интернационала, тем же рабочим Запада и Америки. Это будто не вязалось с личностью и ореолом покойника. Впоследствии Доред был освобожден и получил разрешение на выезд из России.

Ленина, который доверял Сталину, больше не было, на его место пришел Сталин, который не доверял никому.

Троцкий

Сталин не только не доверял Троцкому, но презирал и ненавидел его и преследовал троцкистов. Поскольку Троцкий еврей, впоследствии все евреи подверглись значительным преследованиям. Со стороны Сталина это не был поход собственно против евреев как нации, хотя его политика в этом отношении истолковывалась в России именно так.

По этому поводу мне вспоминается поездка в Витебск. Меня экстренно вызывали в Ригу. Я оказался в одном вагоне с красным генералом Фабрициусом. Тогда как раз закончился съезд Советов, делегаты возвращались на места, вагоны были переполнены. Мне пришлось удовлетвориться верхним спальным местом двухместного купе. Вхожу и вижу высокого офицера с тремя орденами Красного Знамени на груди. С ним я до этого не был знаком, но сразу узнал в нем командующего Западным фронтом Красной армии Фабрициуса, теперь уже давно покойника. Представляюсь латвийским посланником, получаю ответ: «Я тоже латыш. Фабрициус».

У нас завязалась интересная беседа. Мы так и не заснули, проговорив всю дорогу. Он был прям, прост, безусловно порядочен. Это угадывалось сразу. Рассказал мне много интересного, сообщил о немецких офицерах, приезжавших в Россию, о торжественных обедах, устраивавшихся по этому поводу, и многом другом. Потом мы перешли на тему ужасов, которые творили красноармейцы и большевистские власти, занимая Ригу. Я спросил, почему в Латвии были расстреляны совершенно аполитичные пасторы, о чем теперь даже сочувствовавшие прежде большевикам вспоминают с ужасом. Какой смысл в расправах, кому это было нужно. Фабрициус молча выслушал меня и сказал буквально следующее:

– А я вам расскажу еще более безобразный случай. Когда я в 1919 году в разгар революции взял город Псков, комендантом его был назначен некий Зильберман. Вскоре до меня стали доходить слухи, что он расстреливает людей с единственной целью – отобрать драгоценности в собственную пользу. Я назначил комиссию для расследования его деятельности, и та подтвердила все обвинения против Зильбермана. Я приказал его расстрелять. Вы думаете, этим закончилось? Ничего подобного. Нашлись другие Зильберманы, которые обратились к Троцкому с жалобой уже на меня. Троцкий вызвал меня и стал допрашивать, допытываться, как я посмел расстрелять своего человека, на каком основании пошел на такую меру. Разговор закончился бурно. Я ему ответил: «Товарищ Троцкий! За такие слова я обычно выбрасываю в окно, но, к сожалению, с вами так поступить не могу». Тотчас отправился в Москву и обо всем прямо доложил генеральному секретарю партии Сталину: «Товарищ Сталин, попомните мои слова, будут нам беды от евреев троцкистов». Это происходило двадцать шестом году. Сталин на съезде подошел ко мне и сказал: «Товарищ Фабрициус, вы оказались правы. С троцкистами у нас большая беда».

Троцкого Сталин ненавидел еще и потому, что у него было больше «помпезности», он больше походил на революционного вождя, чем кто бы ни был в тогдашней России. Орлиный взгляд, орлиный нос, Мефистофельская бородка и совсем не «детская» улыбка, как ее совершенно ошибочно охарактеризовал Джон Гюнтер в своей книге Inside Europe: «Улыбка у Троцкого была дьявольской. Вдобавок он обладал большим остроумием, находчивостью, был талантливым оратором, все это данные для очень опасного соперника, конкурента. Однако Сталин хитрый и, надо сказать, коммунистически честнее, прямолинейнее. Внешне ничем не кичился и знал одну неумолимую тактику, добивать противника до конца, до последнего вздоха. Троцкого преследовали, как затравленного зверя, он отбивался, противился, кусался, защищаясь, хватался за всякое орудие, лишь бы удержаться и спастись».

Во время торжественного открытия Шатурстройской грандиозной электростанции, куда пригласили и дипкорпус, Троцкий не смог произнести речь на открытом воздухе из-за болезни горла. Тогда его упросили говорить в помещении новооткрытой станции. Там было устроено угощение для избранных гостей, в том числе иностранных дипломатов. Троцкий говорил выразительно, ярко, образно, молодежь несколько раз прерывала его аплодисментами, бегала за ним, восторженно смотрела ему в глаза. Троцкий заговорил об Америке, Канаде, о том, сколько там приходится киловатт на каждого гражданина, и сожалел, что в Советской России нет ничего подобного. Два большевика, слушавшие его, все время строили недовольные гримасы, один наконец оборвал его: «Но зато в Америке нет ни одного киловатта социализма». Троцкий остановился, посмотрел презрительно на своего нежданного оппонента и ответил: «Да, совершенно верно, но не забудьте, товарищ, социализм мыслим только на киловатты». Это опять вызвало аплодисменты. Троцкий хотел сказать, что торжество социализма обусловливается определенной степенью цивилизации и культуры, уровнем промышленности в стране. Собственно, это было и убеждением Ленина, верного последователя Маркса. Недаром среди ленинских всеупрощающих афоризмов есть и такой: «Социализм – это электрофикация». Но то, что у Ленина выражалось краткой разжеванной формулой просторечья, у Троцкого становилось пышным, раскрашенным во все цвета радуги, расфранченным и обостренным орнаментами полемики и остроумия.

Цюрупа

Троцкого не любили и другие комиссары. Он и мне не нравился. Спокойному наблюдателю, не склонному восторгаться внешней формой, он должен был представляться коммунистом-авантюристом, готовым к самым неожиданным зигзагам мысли и фраз, ловким, но не стойким, напыщенным, но не очень надежным революционным франтом, рисующимся перед своей аудиторией. Для Балтийских стран он, с моей точки зрения, был наиопаснейшим человеком. И поэтому тогда за него, естественно, были все коммунисты-латыши.