Книга От сохи до ядерной дубины - Владимир Губарев

– Что же главное, если не судьба оружия за пределами России?

– Эту проблему политики решат. Она не очень сложная. Меня беспокоит другое. За десятилетия у нас создан и работает уникальный научно-технический коллектив, который объединяет профессионалов самых разных специальностей. Такова специфика ядерного оружия, создание которого объединило физиков-теоретиков, экспериментаторов, технологов, конструкторов, химиков и так далее. Этот конгломерат – уникальное явление. Я боюсь, что этот коллектив в современной обстановке развалится. И это будет потеря не только для России, но и для всей мировой науки. И это меня беспокоит в первую очередь.

– Американцы считают так же?

– Я встречался с американцами. Арзамас-16 – крупнейший мировой центр науки, они полностью соглашаются с этим и необычайно высоко оценивают нашу работу.

– Как вы считаете, есть ли разница, когда встречаются русские и американские политики и когда вы, специалисты по ядерному оружию? Вы лучше понимаете друг друга?

– Я не знаю, как понимают политики, а вот мы с американскими специалистами всегда находим общий язык. У нас никто не дипломатничает, разговариваем как коллеги, которые хорошо знают работы друг друга.

– Не странно ли, что вас выпускают в Америку? Доверять что ли стали больше, мол, не сбежите?!

– Доверяли нам всегда, иначе просто нельзя. Но изменились времена, «наверху» поняли, что научные контакты надо развивать, ну а сбегать нам незачем… Наконец-то это поняли!

– Вернемся в прошлое. Вы рассказали о Франк-Каменецком. Теперь очередь за Яковом Борисовичем.

– Зельдович был другим. Конечно, исключительный человек и физик. Самые сложные явления умел объяснить просто, понятно, буквально на пальцах показать. Мы относились к нему как к крупнейшему ученому, но какой-то стенки между нами не было. На работе все равны. И когда чувствуешь благожелательность руководителя, когда приходишь к нему с идеей или житейским вопросом и знаешь, что он обязательно поможет, поддержит, то это создает особую атмосферу… Яков Борисович был очень остроумным человеком, любил Салтыкова-Щедрина, часто его цитировал. Всегда к месту и по делу.

– Он изменился, когда уехал с «Объекта»?

– Нет. Очень тепло поздравлял, когда мне пятьдесят было. Помогал, если к нему мы обращались. Да и мы никогда о нем не забывали. Помните, у него неприятности были? Чисто политические…

– Отчасти и я был в них повинен. Ведь я напечатал беседу с Зельдовичем в «Комсомольской правде». Заголовок очень не понравился в ЦК партии, и оттуда вскоре пришло распоряжение «осудить Зельдовича как идеалиста». А название нашей беседы придумал я сам в последний момент и не согласовал его с Яковом Борисовичем. Заголовок был такой: «Когда Вселенной еще не было…» Вот к нему и придрались партийные идеологи.

– Тогда мы письма в «Коммунист» писали в его защиту, но их не печатали.

– А каков был Сахаров здесь?

– Вначале у нас было так: мы не знали, что делается в соседних отделах, а потому в первые годы не подозревали, чем Сахаров и его группа занимается. А потом, году в 53-м или даже раньше, начали взаимодействовать… Андрей Дмитриевич был совсем другим человеком, чем тот, которого все знали. Это даже по фотографиям видно… Мы очень тесно работали, и в полной мере ощутили счастье общения с ним. У нас были очень доверительные отношения. И мы с ним говорили обо всем: от ядерных зарядов до политических вопросов… Чем был характерен? Умел видеть суть вопроса, и у него уже был готов ответ. Это потрясающе! Изобретателен был, идей – огромное количество! Многие наши подразделения и сейчас на его идеях живут, развивают их. Достаточно сказать, что вместе с Таммом он предложил «Токамаки». Лазерный термоядерный синтез, идеи, связанные с ним, – это просто на моих глазах рождалось… Ну а идея первой водородной, термоядерной бомбы – это опять-таки он, один из тех, кто ее придумал… Он во многом поддерживал наши начинания. У меня был друг Юрий Николаевич Бабаев. Нам удалось чуть иначе взглянуть на то, что было раньше, – и появилась новая конструкция, лежащая в основе ряда изделий. Андрей Дмитриевич нас поддержал сразу! Конечно, мы не мыслили, что он может уехать из Арзамаса – как без него?! Но начиная с какого-то момента он хотел уехать… И жена его тоже, я имею в виду Клавдию Алексеевну… Иногда спрашивают: не уехал ли потому, что написал статью? Нет. Как я понимаю, он почувствовал, что крупные проблемы решил и надо сменить поле деятельности. Он искал новое приложение своих сил… Я не умаляю его роли в демократизации общества, его политической деятельности, но все-таки жаль, что он не мог в полной мере заниматься наукой.

– Меня мучает один вопрос: почему физики в Арзамасе-16 не протестовали, когда Сахарова сослали в Горький?

– Действительно, протестов не было, хотя все прекрасно понимали, что происходит что-то не то. А потому не подписывали письма против Андрея Дмитриевича, более того, когда он был в опале в Москве, приезжали к нему, беседовали, общались… Нет, гражданской трусости не было. Все-таки мы всегда жили под грузом ответственности, прекрасно понимали, что ядерная оборона страны лежит на наших плечах вне зависимости от того, какие политические бури происходят на «Большой земле». И, кстати, Сахаров это прекрасно понимал. Помню, вернулся он из Горького. Шло общее собрание Академии. Нас – несколько человек, стояли, разговаривали. Все работали в разное время в Арзамасе-16. Вдруг кто-то меня за руку берет и говорит: «Юра». Поворачиваюсь. Я сначала не узнал его! Постаревший, седой… «Господи, Андрей Дмитриевич, дорогой!» Обнялись, разговорились…

– Обид не таил?

– Он понимал все, и нас хорошо понимал… Нет, непростой вопрос вы задали. Честно скажу, нет на него ответа…

– И еще об одном. Дом, где вы живете, напротив дома Сахарова – улица лишь разделяет. По ней сотрудники НКВД с собаками вели колонны заключенных. Каждое утро. Туда, а вечером назад. Влияло ли это на вас? В своих воспоминаниях Сахаров лишь упоминает о самом факте – участии заключенных в создании «Объекта».

– Однажды вечером вышел от друзей и начал переходить улицу. Прошел между заключенными и конвойным, и вдруг он на меня накинулся с карабином, совершенно озверев… Я помню эти колонны, заключенные работали здесь до 57-го года. Понимаю Сахарова, он не хотел говорить и писать об этом подробно – это трагическая часть нашей истории, всех нас, без исключения. Знать и помнить надо, но смаковать нельзя… Об этом не говорят, но думают… У каждого из нас должно быть сугубо личное, свое. Когда проходил у нас юбилей Сахарова – его 70-летие, я отказался выступать с воспоминаниями, потому что слишком многие сегодня любят говорить о своей близости к нему… Он, кстати, умел расписываться обеими руками – «А. Сахаров»…Помню, однажды пришел на работу в минорном настроении, такое случалось часто. Подошел к доске, что-то начал писать, отошел и вдруг начал читать Пушкина «Дорожные жалобы»… Меня это поразило. Это одно из моих любимых: «Долго ль мне бродить по свету…» Андрей Дмитриевич был великий человек, я имею в виду – не специалист, не физик, не гуманист, а именно человек. Мне он напомнил рыцаря совести – последняя инстанция, которая могла решить любые споры. Если Сахаров сказал так, значит, так и есть…