Книга Герой советского времени. История рабочего - Георгий Калиняк

Солдаты других взводов, получившие письма, приходили к нам в землянку в вечерние часы. Частым гостем был старший сержант Копанюк. Он подсаживался к горящему фитильку и, не торопясь, обстоятельно рассказывал о письме, полученном от Ули, его девушки, с которой он познакомился через переписку и которую, конечно, не видел.

Семен угощал меня махоркой, дефицитом на фронте. И все эти разговоры и курение были только подготовкой к главному: ему нужно было написать письмо Уле, и это должен был сделать я. Когда Семен считал, что такая подготовка проведена основательно, то обращаясь ко мне, говорил: «Ну, что, Гриша, напишем письмо». И я писал ответы не только ему. И наверно они получались не такими сухими, потому что желающих написать не убывало, а письма из тыла шли и шли. Но скорее всего это объясняется жаждой общения, близости, живого слова у всех в эти трудные военные годы.

Делал я это с жадной заинтересованностью, так как сам писем почти не получал, а соавторство доставляло мне моральное удовлетворение. Вспоминаю, как Саня Василек (Васильков) хотел получить фотокарточку девушки, с которой переписывался. Прямо написать об этом он считал неприличным. И вот однажды я написал ему письмо, отрывок из которого привожу ниже.

«Лена!

Была морозная звездная ночь. Я шел не знаю куда и зачем. Темные пирамиды елей охраняли мой путь. Узкая лесная тропинка вывела меня на заснеженную поляну, на которой стоял неведомый дом. Одно окно в доме светилось и было не занавешено, и я устремился к нему, как на свет маяка. Заглянув в окно, я увидел слабо освещенную керосиновой лампой, стоящей на столе, комнату.

За столом сидела девушка. Белый пуховой платок обнимал ее плечи. Она о чем-то думала, и мне показалось, что ее мысли бродят далеко-далеко за стенами этой комнаты. Что-то знакомое почудилось мне в этой девушке. И вдруг я понял, что это Вы, Лена. Радостный и нетерпеливый я устремился вокруг дома, ища вход. Огромная сосна загородила тропинку, и когда я обошел ее, то не увидел ни светившегося окна, на заветного дома.

Я хотел позвать Вас, но не было голоса. Наконец, собрав все силы, и холодея сердцем, я громко позвал Вас, и наступило пробуждение. Это был только сон. Тревожный и радостный, далекий от действительности».

Это письмо не дало ожидаемого результата, хотя переписка продолжалась, но она не имела счастливого продолжения после войны. Эту неудачу можно отнести к плохому искусству сочинителя, а может быть попалось такое непробиваемое девичье сердце.

Одно было хорошо для меня в этой истории. Василек не потребовал возмещения убытка, который он понес во время сочинения этого письма. Я беспощадно превращал в дым его махорочное зелье.

Были и хорошие концовки этих переписок. Так, Семен после войны встретился с Улей, а Николай Верхолат с Дусей. В наступившие мирные дни Николай женился на Дусе, увез ее на свою родину в оренбургские степи. Там они воспитали детей. Поженили их и выдали замуж и теперь успешно воюют с внуками.

Получив письмо от Дуси, Николай находил меня и говорил: «Очки[66], посмотри, что я получил». И мы уже вместе перечитывали письмо и писали ответ. Но был у нас хамоватый донжуан, или что-то вроде этого, Иван Ивушкин, который просил называть его Рома. По его мнению, это звучало аристократичнее. Нам было все равно – Иван или Рома. Пусть будет Рома. От этого он не становился летчиком или танкистом, а оставался все тем же пехотинцем. Этот Рома был великий сочинитель. Он вел переписку с десятками девушек, и по их адресам можно было изучать географию страны.

Н. И. Верхолат и Е. П. Краснова (Дуся) Фронтовая фотография

Когда его спрашивали: «Ну что, Рома, опять получил письмо?» Он с самодовольной улыбкой отвечал: «Всех баб не перелюбишь, но к этому надо стремиться».

Наш патриарх взвода Загорулько философию Ивана отвергал и делал это своеобразно. Он не признавал Ивана за Рому. На этой почве у них всегда были столкновения.

– Так что, Ваня, тебе пишут в письме? – простодушно интересуется Александр Михайлович.

– Да не Ваня, а Рома, – поправляет Ивушкин.

– Вот старость, – притворно сокрушается Загорулько. – Всегда путаю, Ваня. Тебя же зовут Иван.

Это выводит Рому из равновесия:

– Ну и утюг ты. И до самой смерти будешь утюгом.

– Конечно, утюг, – добродушно соглашается Александр Михайлович.

Тут нужно пояснить, почему Рома вспомнил об утюге. На каком-то пожарище Загорулько нашел увесистый утюг. Тщательно его вычистил, завернул в тряпочку и положил в сидор. Когда мы его спрашивали, зачем ему эта железяка, он отвечал: «Кончится война, приду домой и подарю утюг старухе. Будет гладить – пусть вспоминает, как я был на войне». Александр Михайлович носит эту железку около полугода. Кряхтит старый гвардеец, но не выбрасывает ее. Только, наверно, глядя на утюг, думает: «Господи, когда кончится эта проклятая война».

Так и шла в обороне наша солдатская жизнь. Лениво постреливали немцы. Нехотя отвечали мы. Все равно распутица и ужасно липкая жижа не давала делать что-либо серьезное. Наше сидение на Курляндских холмах Аркашенька Касаткин охарактеризовал так: «Мы воюем – бом-бом и не воюем – бом-бом».

27

Был чудесный солнечный день конца апреля [1945 года]. Небо было промыто дождями до ослепительной голубизны. Казалось, что по небу никогда не лохматились водянистые тучи.

Нас, группу солдат, собранных со всей дивизии, везут на грузовике в тыл на заседание армейской партийной комиссии. Все мы грешники, и нужно отвечать перед партией. Моя вина заключается в утере партийного билета.

Когда в 1943 году я был откомандирован из отряда аэростатчиков, то нас, группу из тридцати человек, привели в запасной полк, располагавшийся на проспекте Карла Маркса. Как водится в армии, нас сразу отправили на санобработку. Естественно, все вещи остались в предбаннике. А придя одеваться, мы обнаружили, что нас обокрали. У меня пропали все документы, деньги, часы, а главное – партийный билет. Какой-то подонок пристроился в казармах и занимался этим постыдным, грязным делом.

Утром я пошел к комиссару запасного полка и рассказал о случившемся.

– Ну чем я могу тебе помочь? Придешь в часть, и там будут решать твой вопрос.

Конечно, комиссар был прав. Через две недели мы попали в 188-й гсп. Парторг взвода, которому я рассказал [про] случившееся, пошел к парторгу полка, который разъяснил, что нужно сначала послать запрос в Москву в ЦК партии, который сообщит, есть ли такой коммунист в списках ЦК, и только после этого можно будет заняться этим вопросом. Наверно, парторг полка не успел послать запрос, так как вскоре мы пошли в бой, а там парторга ранило.

После боя, пока мы приходили в себя, появился новый парторг, [а потом] нас опять бросили в бой. После каждого боя парторг взвода ходил к парторгу полка насчет меня, но дело не трогалось с места. Только в сентябре 1944 года о моих хождениях по инстанциям узнал парторг роты. Он сразу пошел в политотдел дивизии, и только тогда был послан запрос в Москву. Ответ пришел в начале марта [1945 года]. Тогда меня разобрала дивизионная партийная комиссия, которая мне вынесла строгий выговор. А теперь я ехал на заседание армейской партийной комиссии, где окончательно решится моя судьба.