Книга Не отрекаюсь... - Франсуаза Саган

Вы знаете всех, и все знают вас – хочется ли вам еще новых встреч?

Они у меня случаются на каждом шагу! Необязательно дружеские встречи, просто случайные… В бистро люди, не знающие меня, со мной заговаривают… Сейчас в это, может быть, трудно поверить, но я предпочитаю слушать, а не говорить.

Вы любите заниматься людьми, сбившимися с пути…

Пусть я буду публичным посмешищем, мне это совершенно безразлично… И потом, я слишком хорошо знаю, как можно иногда вляпаться, сама через это прошла! Мне инстинктивно хочется защищать детей, собак, пьяниц…

Эти люди, которых вы приглашаете к себе на протяжении всего года, – они все ваши друзья?

Да. В моей жизни они очень приятны, но не сказать, что необходимы.

Что вы делаете, когда не работаете?

Пользуюсь временем и пространством. Гуляю, встречаюсь с людьми, ничего не делаю… Все новое меня забавляет, порой даже излишне. К счастью, мне необходимо время от времени работать, ведь если бы мне не приходилось писать книги, я, наверно, погрязла бы с головой в пагубных излишествах или просто в лени… Удовольствия ради я писала бы по книге раз в десять лет, а возможно, публиковала бы стихи! И проводила бы все время, слушая любимую музыку.

Вы часто слушаете музыку?

Когда есть желание, обычно два-три раза в неделю. По большей части ночью, потому что никто не беспокоит и не звонит телефон. Я страстно люблю камерную музыку Бетховена, я погружаюсь в нее с головой и надолго. «Септуор Бетховена» в исполнении Венского оркестра – это изумительно.

Что вам особенно нравится в этом произведении?

Не знаю. Наверное, голос, взывающий о любви. Есть в нем две части, которые разят наповал, без вступления, без аллегро. Ничего – лишь одна музыкальная фраза.

Какую еще музыку вы слушаете?

Обожаю американские песенки, которые передают по радио: глуповатые слова, невнятные чувства и простенький звуковой фон – бим-бом-бом. Американские группы, когда они не слишком грохочут, я просто обожаю.

Вы учились сольфеджио?

Да, в детстве, во время войны. К нам ходила одна почтенная вдова военного, погибшего на фронте, которой надо было чем-то жить. Она сделала маленькую клавиатуру из картона с нарисованными тушью диезами. И я должна была упражняться без звука. Тогда я дала себе слово, что больше никогда не буду заниматься сольфеджио.

Что привлекает вас в композиторах?

Все профессии, обращающиеся напрямую к органам чувств, всегда вызывали у меня зависть. Художник видит то, что он делает. Композитор слышит. Литература – куда менее благодарное занятие: это всего лишь черные слова на белой бумаге. Ужас литературы, смею сказать, в том, что все люди, умеющие читать и писать, берутся вас судить. Они дают вам советы, может быть, и добрые, но чаще всего бесполезные. Но никто ведь не скажет композитору, написавшему фугу: я, мол, на вашем месте дал бы здесь фортепиано, а не скрипку. К художнику и его картине это тоже относится.

А театр?

Театр мне нравится безумно: я обожаю его атмосферу, репетиции, запах дерева, когда устанавливают декорации, актеров, входящих в роль, истерики… Это целый мир, замкнутый и слегка безумный. А потом, на премьере, публика за три часа решает, как в партии в баккара, судьбу пьесы. Месяцы труда, труда автора, труда актеров, зависят от этих трех часов. За все это я люблю актеров, их чувствительность, их восприимчивость к тексту, их нарциссизм, который есть сама суть творчества.

Когда пьеса проваливается – что иногда бывает, – для всех людей, погруженных в нее много недель, это как если бы на них упала атомная бомба.

Вам понравилось писать для театра?

Это упоение для автора – видеть, как его текст воплощается в игре актеров. Ты больше не один с чистым листом бумаги. А когда в вечер премьеры поднимается занавес, ни в чем нельзя быть уверенным. Каждый раз – пан или пропал.

В отличие от ваших романов, которые часто написаны на полутонах, в ваших пьесах всегда творятся черные дела, почему?

Я думаю, что в романе должны действовать люди более или менее обычные, чьи чувства будут приемлемы и узнаваемы для всех. Как в жизни. А вот в театре, где есть четкие правила единства, можно выводить на сцену людей исключительных, безумцев. В силу избытка ограничений и избытка свободы пьеса уравновешивается сама собой.

Что вы думаете о телевидении?

Раньше, когда семья собиралась вечером дома, люди разговаривали. Теперь этому пришел конец. Они ужинают, глядя в телевизор, и не считают нужным переброситься парой слов. Думаю, даже если бы сын вошел и сказал: «Папа, я убил няню», отец бы не услышал! В Лоте – и то заразились этой болезнью. В моей деревне был один-единственный телевизор, в кафе, и все находили программы дурацкими. В восемь вечера прогуливались по городку, говорили о том о сем – об урожае орехов, каштанов, винограда… А какие байки травили весельчаки! Теперь с восьми вечера в домах закрыты ставни: все сидят у телевизора, ставшего большим иглу, а вернее, большой помойкой, в которой можно забыть о своих проблемах. Даже молодежь погрязает в этом мало-помалу… Скажу вам прямо, это просто бедствие.

Случается ли вам тем не менее его смотреть?

Редко.

Вы работали на телевидении, какие воспоминания у вас от него остались?

Была одна попытка, «Борджиа», довольно неудачная из-за каких-то безумных продюсерских дел. В последний момент пришлось заменять сцены сражений рассказами о сражениях. Предпочитаю об этом не вспоминать, это был ужас.

Вы работали и в кино…

Я сняла короткометражку за три дня со съемочной группой из трех человек, и она получила первую премию на фестивале в Нью-Йорке. И еще я сняла фильм, это было полное фиаско, никто его не видел. Он вышел в Париже во время Каннского фестиваля. Критика была скверная, зрителям не понравилось… короче, с кино я завязала. Короткометражка – это, наверное, мой потолок. И все же, если бы нашелся безумец, готовый дать мне денег на фильм, я согласилась бы без колебаний.

Что бы вы хотели снять?

Историю, которая происходила бы не за столом. Потому что ими я сыта по горло, во всех фильмах, которые я смотрю, люди сидят в кафе и едят. Меня это убивает.

Хотелось бы вам поработать с режиссерами?

Да, очень. Но, странное дело, у меня такое впечатление, что все режиссеры сами пишут свои истории, а не ищут авторов. Во всяком случае, обо мне они не вспоминают.

А мне бы очень хотелось. Я сделала один фильм с Клодом Шабролем, «Ландрю», и немного работала с Аленом Кавалье над одной из моих книг, «Сигнал к капитуляции». Но лучше, на мой взгляд, работать над чужими текстами.