Книга Боль - Маурицио де Джованни

Платили хорошо, но для Микеле важнее любого заработка была возможность воплотить свою мечту. Если его примут, призрак неудачи, который все время преследует его, наконец исчезнет.

Он пел всем сердцем, всей душой. Риголетто, любимая партия, созданная его мощным голосом, звучала словно в первый раз. Ни в ком из остальных соискателей не было столько ярости и страсти. Глаза Пелози, который слышал многих певцов за десятки лет своей работы, блестели от восхищения и изумления. Микеле оказался лучшим из всех и получил роль в спектаклях.

Возвращаясь домой, он не чувствовал под собой ног от счастья. А обнимая свою женщину, ощущал себя в раю.

Перед тем как идти в оперу, Ричарди зашел домой, не хотел, чтобы няня волновалась больше чем нужно, боялся того, что она потом скажет ему по поводу своей тревоги. Однако ранний приход не избавил его от бурного протеста, няня заявила, что, если он не будет есть всегда в одно и то же время, заработает болезнь желудка и, не предупредив ее о своем приходе, поставил в трудное положение, потому что ей нечем его накормить.

Последнее заявление было неправдой, на столе мгновенно появились холодное мясо и отварная зелень. Ричарди подумал, ему стоит каждый вечер приходить домой раньше, чтобы уберечься от болезни желудка.

Поев, он переоделся в темный костюм, потом раздвинул занавески на окне своей комнаты, не желая пропустить свое безмолвное свидание, и решил явиться на него хотя бы на минуту. Ричарди совершенно не предполагал, что Энрика знает о нем. Поэтому и не заметил жеста, которым она невольно выразила свое удивление. Энрика накрывала стол к обеду. Ричарди наслаждался ее медленными изящными движениями, которые казались волшебным домашним танцем, мастерством ее умной левой руки и тем, как женственно она слегка наклонила голову, оценивая расстояние от тарелки до столового прибора и от него до бокалов.

Ему пришлось сделать большое усилие, чтобы оторваться от созерцания Энрики. Но он не мог не прийти на вечерний спектакль в театр.

Майоне, согласно договоренности, ждал его у входа в управление. В ответ на вопросительный взгляд Ричарди он покачал головой:

— Данных мало. Он живет один, в квартире возле консерватории всего несколько месяцев, где жил раньше, никто не знает. В театре недавно, первый год, но говорят, он хороший певец. Остальное — завтра. Я оставил там Алинеи и Дзанини.

— Хорошо. Держи меня в курсе каждую минуту. А теперь идем, дон Пьерино уже ждет нас снаружи.

Публика в партере театра Сан-Карло была не такой элегантной и светской, как в день премьеры, но зато собрались истинные любители оперы. Дон Пьерино, ожидая Ричарди, рассматривал лица зрителей, постепенно собиравшихся у главного входа, и развлекался тем, что старался угадать по одежде, возрасту и выражению лица, на каком месте будет сидеть каждый из них. В такие вечера театр нравился священнику еще больше. Его не раздражали даже случаи, когда публика наказывала кого-то из певцов за ошибку громким свистом. Сам он был более снисходительным; как можно критиковать того, кто старался подарить тебе столь прекрасное переживание?

Когда появился комиссар в сопровождении бригадира Майоне, священник радостно пошел ему навстречу:

— Дорогой комиссар, добрый вечер! Хотя вы здесь и по делам работы, вы не сможете не по чувствовать очарования атмосферы этого театра!

Ричарди быстро огляделся, взял его за руку и сказал:

— Молчите, падре! Сегодня нет никакого комиссара и никакой работы. Никто не должен знать, что я здесь. Покажите мне, как вы обычно входите в театр.

Дон Пьерино растерялся, взглядом попросил прощения у Ричарди и указал на нишу в конце портика, где находился боковой вход. Все трое направились в ту сторону. Навстречу им вышел сторож Патрисо. Вначале он их не узнал.

— Извините, господа, но это служебный вход, сюда нельзя… Ах, это вы, дон Пьерино? И… бригадир, комиссар, добрый вечер! Чем могу служить?

Ему ответил Майоне:

— Здравствуйте, Патрисо. Как случилось, что эта боковая дверь до сих пор открыта?

— Этот вход для рабочих сцены. Они вносят реквизит и тому подобное, пока до спектакля не остается четверть часа. Тогда мы закрываем вход с этой стороны. Если кому-то понадобится выйти, для этого есть маленькая дверь в крытом проходе, она для чрезвычайных случаев и выходит в Королевские сады. Я сейчас как раз закрываю двери.

«Можно ли считать приход убийцы в театр чрезвычайным случаем? — спросил себя Ричарди. — Как ни крути, именно через эту маленькую дверь со стороны садов он вошел в театр в вечер премьеры».

— Послушайте, Патрисо. Бывает ли так, что кто-нибудь, скажем из певцов, выходит из театра или входит в него во время спектакля?

Патрисо развел руками:

— Что я могу про это знать, комиссар? Я же вам уже сказал, мы закрываем двери и идем помогать служащим, которые стоят у главного входа. Я думаю, кто-то, конечно, выходит покурить, за кулисами курить нельзя, это опасно. Вы не поверите, как много курят певцы. И голос у них от этого не страдает. Кто-то может выйти глотнуть свежего воздуха или немного пройтись, что бы снять напряжение. Но не при таком ветре, для певцов простуда — злейший враг.

Все три собеседника внимательно слушали сторожа. Ричарди восстанавливал в уме возможные события вечера премьеры. Теперь он был уверен, что понял, как произошло убийство и даже кто мог быть убийцей, во всяком случае, в общих чертах. Очередная новая информация лишь подтвердит его предположения. Правда, комиссар не чувствовал удовлетворения, как всегда, в таких случаях он просто становился ближе к истине.

Ричарди помнил, что призрак Вецци по-прежнему находится в запертой гримерной, немного согнув ноги, вытянув руку перед собой, и с отчаянием поет чужую песню. И эти слезы… Слезы, которые оставили следы на его напудренном лице. Они свидетельствовали об огромной боли, которую невозможно простить. А он — исполнитель высшей мести и сам для себя наказание.

Вместе с Майоне и доном Пьерино Ричарди стал подниматься по узкой лестнице, которая вела за кулисы и к гримерным. Он думал о смерти.

27

Микеле Несполи успел вовремя, хотя и вышел на сцену с опозданием. Но сначала исполнялась интродукция, потом дуэт певиц-сопрано, и лишь после них вступал он. Микеле не думал об опере. Он думал о смерти.

Он чувствовал, что ему снова запретят петь, и это тяжелее всего. И теперь у него не будет даже в качестве утешения, не останется возможности любоваться при свете луны лицом спящей рядом женщины. Но он не раскаивался, нет. Он сделал то, что должен был сделать. Снова поступил согласно своему кодексу чести. То есть так, как его научили рассказы стариков у костра в ужасные зимние ночи на нагорье Сила, когда волки выли у дверей домов, а испуганные собаки лаяли на них. Кодекс чести стал частью его души, существа, побуждая его все время бороться, враждовать с миром людей, с этим городом, где сильным позволено использовать слабых для своей выгоды.

Микеле Несполи любил и это считал своей непростительной виной. Он любил музыку, любил петь. И любил свою женщину. Только ради ее улыбки он жил.