Книга Пути памяти - Анна Майклз

Девочка слизывала с травы росинки. Здена не взяла с собой воды, она сказала девочке, чтобы та сосала пальчик, «… а когда тебе захочется есть, можешь его пожевать». Девчушка смотрела на нее какое-то время, потом засунула в рот указательный пальчик.

– Как тебя зовут, малышка?

– Беттина.

«Такое чистое имя, – подумала Здена, – у такой грязной девочки».

– И давно ты так сидишь здесь у дороги?

– Со вчерашнего дня, – прошептала малышка. Здена опустилась около нее на колени.

– Кто-то должен за тобой прийти?

Беттина кивнула.

Здена взяла у девочки сумочку и заметила, что ручка испачкана кровью. Она разжала девочке ладошку и увидела, что Беттина так сильно сжимала ручку сумки, что прорезала ладошку до крови.

До города надо было добираться шесть миль. Здена несла сложенную из квадратного куска ткани котомку с травами, которые добавляла в еду. Дома у нее была кость для супа, а травы должны были придать бульону аромат. Часть пути Здена несла девочку на руках, иногда та становилась ногами на ботинки Здены, и так они вместе шли дальше.

Пока они шли, Беттина посасывала концы прядей волос, и они стали мокрыми. Все внимание девочка сосредоточила на волосах, глазеть по сторонам ей было некогда.

Вечером девчушка смотрела, как Здена варит суп. Потом она макала в жидкий мясной бульон хлеб и запихивала сочащиеся влагой куски в рот, поднося губы как можно ближе к миске.

Их жизнь спокойно шла своей чередой. Беттине нравилось считать узоры на ткани платья Здены, она это делала, касаясь пальчиком центра каждого цветочного букетика. Здена телом чувствовала прикосновение маленького пальчика Беттины сквозь тонкую ткань платья; это было как игра, где линиями надо соединить точки. Здене такая игра доставляла удовольствие.

Девчушка сидела у нее на коленях и слушала рассказы. Здена чувствовала, как к ее сорокалетней груди и животу от веса девочки приливает кровь. «Горе, которое мы несем с собой, любое горе, – думала Здена, – весит столько же, сколько спящий ребенок».

Как-то в августе, во второй половине дня, когда на дороге, где раньше по колено стояла грязь, а теперь, после нескольких недель засушливого лета, столбом стояла пыль, перед домом Здены остановился мужчина. Он где-то узнал, что она была дочкой сапожника (сыновей у отца Здены не было), а его ботинки прохудились.

Пока Здена чинила ему обувь, мужчина ждал на веранде в одних носках. В каждый каблук надо было вбить по пять маленьких гвоздиков. Беттина внимательно разглядывала незнакомца. Было очень жарко. Завершив работу, Здена вынесла им по кружке воды.

Девочка зарыла лицо в юбке Здены, обхватив ручонками ее ноги. Трудно было понять, то ли она просит об утешении, то ли сама хочет утешить.

– Она очень на вас похожа, – сказал мужчина.

Я приехал на Идру уяснить для себя некоторые вопросы.

Вопросы, на которые нет ответов, надо задавать неторопливо. В первую зиму, проведенную на острове, я часто смотрел, как дождь наполняет море. Иногда завеса дождя не спадала с окон недели напролет. Каждый день перед ужином я ходил к утесу, обрывистый край которого тонул в море. Ел я, как и Атос, за рабочим столом, оставляя пустую тарелку на страницах раскрытой книги.

Хотя противоречия, порожденные войной, могут показаться внезапными и единовременными, история готовит удар исподволь. К тому, что раньше только терпели, со временем начинают относиться как к некоему благу.

Не надо мне так сильно жать на педаль при первом ритардандо…

В еврейской традиции о праотцах говорят «мы», а не «они». «Когда мы вышли из Египта…» Такое отношение к прошлому учит сопереживанию и ответственности перед свершившимся, но важнее здесь то, что время при этом сжимается. Еврей вечно исходит из Египта. Хороший способ обучения этике. Если моральные категории неизменны, действия людей обретают огромное значение независимо от того, насколько незначительными они могут на первый взгляд показаться, ибо значимость их определяется не только тем, что случается в этой жизни.

В одной притче рассказывается, что уважаемого раввина попросили выступить перед верующими соседнего местечка. Раввина в тех краях знали все – он славился житейской мудростью, и, где бы он ни появлялся, все просили его дать совет. Перед выступлением ему хотелось собраться с мыслями, и, чтобы никто не беспокоил его те несколько часов, которые он должен был провести в поезде, раввин решил переодеться в чужие обноски и изменить облик, чтобы сойти за простого крестьянина. Он так хорошо сыграл роль, что многие состоятельные пассажиры, с которыми он вместе ехал, бросали на него укоризненные взгляды и даже цедили сквозь зубы оскорбительные насмешки. Когда раввин сошел с поезда на своей остановке, его тепло и радушно встретили самые видные представители общины, выказав ему подобающие знаки уважения, при этом тактично делая вид, что внешность его не имеет для них никакого значения. Тогда те, кто пытался унизить его в поезде, поняли, кто с ними ехал, и, стремясь исправить ошибку, сразу же попросили у него прощения. Пожилой раввин ничего им не ответил. Несколько месяцев спустя те же евреи, считавшие себя людьми набожными и благочестивыми, снова попросили у раввина извинения. Тот опять оставил их просьбу без ответа. В конце концов, спустя почти год, они вновь пришли к старцу в Судный день, когда, как сказано, каждый должен простить ближнего своего. Но даже тогда раввин продолжал хранить молчание. Выведенные из себя люди стали роптать: как может решиться святой человек на такой грех – не простить извинявшихся в этот великий день? Раввин улыбнулся, но выражение его лица оставалось серьезным.

– Все это время вы просите прощения не у того человека, который может вам его дать. Вам надо извиниться перед тем, кого вы обидели в поезде.

Он, конечно, имел в виду всех крестьян, у которых следовало просить прощения. Но по сути позиция раввина еще более непреклонна: ничто не может искупить деяние, выходящее за рамки морали. Ни прощения за это не может быть, ни исповеди.

И даже если само действие простительно, никто не вправе брать на себя ответственность за прощение от имени мертвых. Нет такого акта насилия, последствия которого прошли бы бесследно. А когда тот, кто вправе простить, уже не может ничего сказать, остается лишь молчание.

История – как отравленный колодец, вода которого просачивается в почву. Мы обречены повторять не то прошлое, о котором ничего не знаем, а то прошлое, которое хорошо известно. Каждое зафиксированное событие – как кирпич в кладке некой возможности, – представляет собой своего рода прецедент, которым чревато грядущее. В итоге идея, заложенная в таком кирпиче, стукнет кого-нибудь по затылку в будущем. В этом и заключается двуликость истории – записанная мысль возродится идеей. И взрастет она на плодородной почве, удобренной компостом истории.