Книга Тайная жизнь пчел - Сью Монк Кид

Я попыталась произнести слово «Брежничар», но выходило как-то не так.

— Ладно, хоть я и не могу правильно сказать ее имя, но я просто люблю эту картинку. — Я смочила этикетку и наблюдала, как Августа прилаживает ее к банке, а затем приклеивает под ней другую этикетку, как делала это уже десятки тысяч раз.

— А что ты еще любишь, Лили?

Никто и никогда не спрашивал меня об этом. Что я люблю? Мне хотелось сказать ей, что я люблю фотографию моей мамы — как она там стоит, облокотившись на машину, а ее волосы выглядят в точности как мои, и еще ее перчатки и ее картинку Черной Марии с непроизносимым именем. Но мне пришлось спрятать все это подальше.

Я сказала:

— Ну, я люблю Розалин, и я люблю писать рассказы и стихи — о чем угодно, мне все равно. — Тут мне пришлось задуматься.

Я сказала:

— Может, это и глупо, но после школы я люблю пить кока-колу с насыпанным в бутылку соленым арахисом. А выпив, я люблю перевернуть бутылку, чтобы узнать, откуда она. — Однажды мне попалась бутылка из Массачусетса, и я сохранила ее, как пример того, как далеко может завести тебя жизнь.

И я люблю голубой цвет — настоящий ярко-голубой цвет, как у шляпы, которую Мая надевала на собрание Дочерей Марии. А с тех пор, как я здесь, я стала любить пчел и мед. — Я хотела добавить: и вас, я люблю вас, но мне было неловко.

— Ты знаешь, что в одном из эскимосских языков есть тридцать два обозначения понятия «любить»? — сказала Августа. — А у нас только одно это слово. Наши возможности столь ограниченны — тебе приходится применять одно и то же слово для любви к Розалин и для любви к кока-коле с арахисом. Правда ведь, жаль, что у нас нет других способов это сказать?

Я кивнула, поражаясь, сколь обширны ее знания. Возможно, одной из книг, что она читала вечерами в августе, была книга об эскимосах.

— Думаю, нам рано или поздно придется придумать новые способы сказать это. — Августа улыбнулась. — Ты знаешь, что я тоже люблю арахис в кока-коле, а мой любимый цвет — голубой?

Слышали выражение — «одного поля ягоды»? Именно это я чувствовала в тот момент.

Мы клеили этикетки на банки обыкновенного меда, который я собрала с Заком на землях Клейтона Форреста, и фиолетового меда, который пчелы делали из сока бузины. Цвет кожи Богемской Мадонны красиво оттенялся золотистым цветом меда. Чего не скажешь о фиолетовом меде.

— Но почему вы решили наклеивать Черную Мадонну на свой мед? — спросила я. Мне хотелось это знать с самого первого дня. Обыкновенно люди привычно наклеивают на мед медвежат.

Августа замерла, держа банку в руке и глядя куда-то вдаль, словно бы ища ответ, за который назначена премия.

— Жаль, что ты не видела Дочерей Марии, когда они впервые увидели эту картинку. Знаешь почему? Потому что в этот момент они впервые в жизни поняли, что божественное может иметь темную кожу. Видишь ли, каждому человеку нужен бог, который похож на него самого.

Мне и вправду стало жаль, что меня не было с ними, когда Дочери Марии совершили это великое открытие. Я представила, как они веселились в своих великолепных шляпах — только перья летели.

Порой я ловила себя на том, что трясу ногой так, что она вот-вот сорвется с кости и куда-нибудь отлетит, — «трясоножество», так называла это Розалин, — и сейчас, взглянув вниз, я обнаружила, что моя нога набирает темп. Последнее время это часто случалось по вечерам, когда мы произносили молитвы перед Нашей Леди в Оковах. Словно мои ноги хотели вскочить и пройтись по комнате в танце конга.

— А как скульптура Черной Марии попала к вам? — спросила я.

— Точно не знаю. Знаю только, что в какой-то момент она появилась в нашей семье. Ты помнишь историю о том, как Обадия принес статую в храм и как рабы верили, что это Мария, которая пришла, чтобы остаться среди них?

Я кивнула. Я помнила все, до мельчайших подробностей. Я прокручивала эту историю в своей голове сотни раз с тех пор, как Августа ее рассказала. Обадия на коленях в грязи, возле скульптуры. Скульптура, гордо возвышающаяся в храме. Поднятый кулак Нашей Леди и люди, подходящие по одному, чтобы прикоснуться к ее сердцу, в надежде обрести силу для продолжения жизни.

— Так вот, — сказала Августа, не прекращая наклеивать этикетки, — понимаешь, это ведь на самом деле просто носовая фигура со старого корабля, но людям нужны были спасение и утешение, так что когда они смотрели на нее, то видели Марию, и тогда дух Марии вселился в эту фигуру. На самом деле, Лили, ее дух повсюду. Внутри камней и деревьев, и даже людей, но иногда он сосредоточивается в определенных местах и сияет людям особенно ярко.

Я была просто ошарашена тем, что до сих пор не имела никакого понятия, в каком мире живу. Возможно, учителя в школе тоже об этом не знали, потому как говорили, что все вокруг — это лишь углерод, кислород и минералы — наискучнейшие элементы, какие только можно вообразить. Я попыталась увидеть иной мир, дивный мир, наполненный Мариями, скрывающимися вокруг, мир, полный сердец, к которым люди могли бы прикасаться, если бы умели их узнавать.

Августа уложила банки с этикетками в картонную коробку и поставила коробку на пол. Затем она достала новые банки.

— Я просто пытаюсь объяснить, почему люди так бережно относятся к Нашей Леди в Оковах, передавая ее из поколения в поколение. Могу предположить лишь, что после Гражданской войны она каким-то образом попала в семью моей бабушки.

— Когда я была еще моложе, чем ты, мы с Июной и Маей — и с Апрелией, поскольку тогда она еще была жива, — на все лето приезжали к бабушке. Мы часто сидели на коврике в гостиной, и Большая Мама — так мы ее называли — рассказывала нам эту историю. Всякий раз, когда она заканчивала. Мая говорила: «Большая Мама, расскажи еще», и бабушка принималась рассказывать сначала. Уверена, что если приложить к моей груди стетоскоп, можно услышать эту историю, которую без конца рассказывает бабушкин голос.

Я была так захвачена рассказом Августы, что перестала смачивать наклейки. Мне хотелось, чтобы и во мне звучала такая история, и звучала так громко, чтобы ее можно было слушать через стетоскоп — вместо той истории, что была у меня: о том, как я прикончила свою маму и, одновременно с этим, фактически прикончила и себя.

— Ты можешь смачивать наклейки и слушать, — сказала Августа и улыбнулась. — Так вот, когда умерла Большая Мама, Наша Леди в Оковах перешла к моей матери. Она поставила ее в спальне. Мой отец был очень недоволен. Он хотел избавиться от статуи, но мама сказала: «Не будет статуи, не будет и меня». Думаю, что мама стала католичкой именно из-за статуи — так она могла стоять перед ней на коленях и не чувствовать, что делает что-то странное. Бывало, мы заставали ее болтающей со статуей, как с соседкой за чашкой чая. Мама могла поддразнить Нашу Леди, сказав что-нибудь вроде: «Знаешь что? Лучше бы у тебя была дочь».

Августа поставила банку на стол, и на лице ее появилось странное выражение. Я подумала: Она скучает по своей маме.