Книга Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

Попытавшись взять старт с начала, Суворов выстроил целый кроссворд, заполняя его именами и фактами по мере того, как сомненья сменялись надеждой разгадки. Однако что-то в квадрате все время шаталось, угрожая нарушить зыбкое равновесие и без того неустойчивой кладкой конструкции. Суворов ощущал себя измученным канатоходцем, у которого руки измазаны маслом и едва держат шест.

Родившись за тридцать лет до своего исчезновения, Лира фон Реттау оставила столько следов, что связать их в единую цепь обстоятельств было непросто. Начать с того, что день ее появленья на свет был омрачен внезапным сиротством. Не вынеся кесарева сечения, спустя шесть часов беспощадной борьбы с застрявшим в утробе плодом ее мать, в девичестве талантливая актриса, прославившаяся исполнением на парижских подмостках тягучих трагедий Расина, словно мстя судьбе за вынужденный — по причине замужества — отказ от театральной карьеры, отыграла свою последнюю роль столь убедительно, что отошла в мир иной еще прежде, чем измученный акушер перерезал едва не задушившую младенца пуповину. Ральф фон Реттау, вельможный граф, знатный печатник, любимец Бисмарка и бескорыстный любитель-философ по совместительству, в то утро как раз закончил вычитывать гранки набора доселе неведомого трактата из Якоба Бёме, почитаемого им за непревзойденное умение слагать из мистических откровений будоражащую разум вселенную. Протерев спиртом руки, издатель поспешил на пролетке домой, бросив перед уходом директору своей типографии: «Вот день, когда дьявол и небо отступают в позоре пред мощью постигшего истину гения», чем впоследствии навлек на себя запоздалые упреки в кощунственной неосмотрительности, ибо не успел он проехать и двух кварталов, как врезался в летящий навстречу фаэтон племянника местного бургомистра, запомнившегося согражданам разве что этим вот эпизодом да своей страстью к юным субреткам и кутежам. Удар был столь силен, что фон Реттау успел только крякнуть подстреленной уткой и, словно того и ждал, ринуться из накренившейся двуколки в короткий, но броский полет, чтобы, раскидав ласточкой руки, с присущей мечтателям легковесностью вонзиться головою в придорожный столб, на котором вечером ранее нашли пристанище тяжелые механические часы, подаренные городку Ауслебену муниципалитетом итальянской Лукки. Часы устояли, а вот стрелки на них отказались продолжить свой ход, засвидетельствовав с железной бесстрастностью (и необходимой поправкой на апеннинское представленье о точности) минуту дожидавшейся Ральфа фон Реттау на углу его улицы кары — то ли небес, то ли их бесовской антитезы, то ли того и другого разом. Если верить врачу-акушеру, эта застигнутая врасплох минута совершенно совпала с мгновением, когда супруга незадачливого идеалиста издала последний свой вздох. Лирой младенец был наречен в честь погибших родителей, переняв по две буквы из первых слогов их имен (мать ее, если вдруг кто позабыл, звали Лидией).

Попечителем девочки выступил брат Ральфа фон Реттау. К этому прожигателю жизни, куда больше занятому ипподромными ставками, преферансом и дегустацией шустрых жокеев, нежели отправлением скучных обязанностей воспитателя быстро взрослеющей девушки, Лира не чувствовала ничего, кроме прохладной, ровной ненависти и пытливого, внимательного к мелочам презрения. Свою затянувшуюся (не исключено, что на всю ее жизнь… Фабьен, Горчаков и Пенроуз, автор должен быть честен!) пресловутую девственность в многочисленных письмах она объясняла тем подспудным, но, пожалуй, заслуженным отвращением, которое внушал ей к мужескому полу этот непривередливый в вопросах морали — и столь неопрятный в выборе объектов своего вожделения — монстроподобный сатир. Красоту свою Лира фон Реттау воспринимала как испытание — перед тем, что сулила ей страсть. Однако приблизиться к ней, чтобы встретиться с глазу на глаз, она не спешила. Вперед тела и изводимой сомнениями, не окрепшей покуда души она предпочла осторожным дозором выставить разум. Как всякий пущенный самотеком ручей, он не гнушался выискивать закоулки сорных подробностей — в каждой строчке прочитанных книг. Воображение Лиры охотно вступало в игру и дорисовывало нескромными штрихами заимствованные из фолиантов описания волнительных сцен, проверяя свои избыточные способности в беседах с ошеломленными подругами, которые вскорости неминуемо становились ее завистливыми и преданными врагами, тем самым невольно потворствуя желанию строптивой девы разорвать узы филистерского прозябания, посвятив себя горделивым утехам одиночества, в котором Лира только и находила отраду тревожной свободы. Делиться ею она, опять же, не торопилась, пока, повзрослев, не нашла способ одалживать ее без всякого риска растратить — так появились на свет ее знаменитые письма.

Смерть опекуна от апоплексического удара во время игры в преферанс ей здорово в том помогла: Лира стала богата. Светская суета ее тяготила, но не настолько, чтобы не обнаружить в ней преимуществ для своего обретающего все большую опытность и разборчивость в прихотях одиночества. Довольно было лишь два-три раза в год появиться на особенно шумном приеме, как вокруг начиналось обхаживающее ее движение: родовитое происхождение и безумные деньги полученного наследства делали ее желанной партией для каждого, кто был по-прежнему холост или, напротив, уже пресытился плутнями вдовства. Таковых, как водится, было немало. Лира их только дразнила намеками, забавляясь придумкой сюжетных интриг. Непрестанное чтение и тысячи складных страниц, ежедневно выходящих из-под станка типографии, за процветание которой теперь отвечала она самолично, предрешили систему ее предпочтений: отныне преимущество даровалось творцам всего этого молчаливого и в то же время столь напряженного смыслами, почти волшебного спокойствия, рядом с которым любая роскошь мирского богатства становилась блефом, словно вынутым проигранной картой из колоды усопшего дядюшки. Так предметом ее интереса стали служители муз — драматурги, поэты, прозаики, сочинители опер, симфоний, ноктюрновых грез, кудесники грифеля, кисти, мольберта, укротители мрамора, глины, резца. (Здесь уместно напомнить, что почти половину доходов типография получала от печатания партитур и литографических серий). Жанр письма позволял Л. фон Реттау оставаться невидимой, доколе она сама того хочет, и вместе с тем осязаемой, слышимой, близкой — как летучий чарующий сон. Так длилось годами. И, пока до бесстыдного смелый проделками разум развлекался игрою в любовь, тело было надежно сокрыто корсетом.

Разумеется, это бесило: укоры в бездушии стали общим местом десятков посланий, подписанных дюжиной до обидного громких имен. Тогда Лира, как будто смирившись, назначала свидание — но не в крохотном Ауслебене, а подальше от своего закрытого для посетителей особняка: в Берлине, Венеции, Лондоне, Зальцбурге или Давосе, — куда сама… не являлась, сославшись в последний момент телеграммой на недомогание или хандру. Так Лира фон Реттау сжигала мосты — между тем, что могла ей дать страсть, и тем, что грозила украсть у нее из мечтаний…

Приближалось тридцатилетие — тот рубеж, за которым ей виделся некий бесплотный, но тем больше безжалостный призрак увядания всей той красы, что, будто припрятанный в сейфе бриллиант, покамест была взаперти. Облюбовав в лесистой Баварии два гектара земли на холме, Лира фон Реттау пустилась на авантюру, в сравнении с которой былое ее озорство и проказы казались лишь милыми шалостями сметливого не по годам подростка. В точности следуя ее наброскам, мюнхенский архитектор разработал детальный план усадьбы: вилла в два этажа, мансарда, увенчанная острой башенкой с четырьмя смотровыми оконцами; овалы лужайки с морщинками узеньких троп; кусты ежевики, обрамляющие на подступах к скверу ворсистый сиреневый склон; частокол деревянной ограды. Хозяйка непременно желала, чтобы с террасы или балкона озеро виделось как на ладони и чтобы каждая комната для гостей ненавязчиво, но неколебимо внушала отрадную мысль, будто именно здесь невидимым стержнем поднимается к шпилю громоотвода сокровенный сердечник некой духовной опоры возводимого здания, которое, к слову сказать, подозрительно напоминало сомкнутой угловатостью контуров маленький форт или збмок. Архитектор изобразил на лице понимание и приступил к выполненью задач. Проект получился не сразу: фон Реттау была привередлива. Несколько раз своей умной и нервной рукою она нещадно правила чертежи, подавляя одним только взглядом любое сопротивление, любой растерянный стон: «Позвольте, но так же нельзя!..», пока, наконец, не добилась того, что в письмах назвала «увы, лишь удачным подобьем».