Книга Печать ангела - Нэнси Хьюстон

– Скажем лапке “до свидания”?

– Дидань, апка! Дидань!

– Счастливого пути!

– Сисли ути!

XIV

В декабре 1960-го де Голль отправляется в поездку по Алжиру, ожидая, что она станет триумфальной: ведь он обещал французскому народу референдум по алжирскому вопросу в следующем месяце. Но повсюду, где бы он ни появился, разъяренные “черноногие”<Так во Франции пренебрежительно называли французов, живших в Алжире до провозглашения независимости. > встречают его демонстрациями протеста, а в столице солдаты сгоряча открывают огонь по толпе: сто убитых и пять с половиной тысяч раненых. Раздосадованный президент вынужден сократить визит.

Решительно, дела принимают скверный оборот. Положение еще осложнится, прежде чем его удастся улучшить, после чего оно ухудшится вновь, ну и так далее.

* * *

Сицилийскому Принцу исполнилось три года.

Саффи и Андраш решили наконец, что мальчик уже слишком большой, чтобы можно было предаваться любовным утехам в его присутствии, даже если он их только слышит. Теперь, когда мама с Апукой заняты за красным покрывалом, Эмиль уходит играть во двор. В доме у него столько друзей, что он никогда не остается надолго один.

Но однажды оказывается, что есть у него и недруги. Субботним утром, когда он помогает мадам Блюменталь одолеть с сумками сто девятнадцать ступенек, сзади вдруг топот, толкотня – это подростки в кипах, верно, только что из синагоги, бегом поднимаются следом за ними. Обгоняя их, они шипят Эмилю в ухо: “Бош, немчура, немецкое отродье, нацист, ублюдок, шлюхин сын…”

Эмиль не понимает.

И он спрашивает маму – позже, на обратном пути:

– Что такое бош?

– Кто-то назвал тебя бошем?

– Да.

– Не обращай внимания, Schatz. Так говорят глупые люди. Они думают, что хорошие только те, кто из их страны, а кто нет – те плохие. Это глупо, понимаешь?

– Но ведь Aпy тоже так говорит.

– Как это?

– Он говорил, что папа – буржуй.

Саффи прыскает.

– Это совсем другое дело! – объясняет она. – Буржуй – не страна. И потом, Андраш сказал это в шутку. На самом деле твой папа хороший.

– Я больше люблю Aпy.

– Да, я тоже…

– А что такое мироеды?

– Ну хватит! – Саффи опять смеется. – Твой дедушка умер, а бабушку ты даже не знаешь, нельзя так говорить про них!

– А что это такое?

– Ничего особенного, то же, что буржуи. Это богатые люди, которые не делятся своими деньгами с бедными.

– Это нехорошо.

– Слушай, у меня ноги замерзли, давай побежим? Ну-ка, наперегонки до того фонаря!

* * *

В Париже каждую ночь или почти каждую на протяжении 1961 года полицейские врываются в кафе и гостиницы, которые облюбовали алжирцы, и, подталкивая их дулами автоматов, загоняют в подвал или выводят на улицу – в пижамах, среди зимы. Арестованных доставляют в участок или в казармы ближайшего предместья, где эстафету принимают харки. Дело в том, что префект полиции создал для этой деликатной работы специальное подразделение, состоящее исключительно из военнослужащих-алжирцев, мастаков не только в побоях, но и по части брани на арабском языке: пусть и душа корчится от боли, как тело.

Не одно, так другое, не харки, так бойцы ФНО не дают покоя парижским алжирцам. Вот, например, Рашид. Это его работа – каждый месяц он обходит парижских мусебилат, собирая взносы. На освободительную войну. Это всеобщая повинность, выбора нет, деньги на бочку. И четыреста тысяч алжирских тружеников платят. Все вместе они вносят на правое дело больше пяти миллиардов франков в год (с прошлого года приходится уточнять: старых франков). С рабочих причитается три с половиной тысячи в месяц плюс “добровольное пожертвование” – еще пятьсот. С уличных проституток – где как. На бульваре Барбес – тридцать тысяч, на Пигаль – шестьдесят, на площади Клиши – восемьдесят, а на Елисейских Полях – сто тысяч. Поля – лучшее место в плане поддержания боевого духа. Деньги покидают бумажник богатого француза и отправляются в длинный путь: от шлюхи к мусебилат, от нее – в руки Рашида, который засунет их в старенький потрепанный чемодан вместе с тысячами других банкнот, крупных и мелких вперемешку, и спрячет у Андраша, откуда их заберут доблестные борцы французских левых сил, унесут к себе, тщательно пересчитают, разложат на аккуратные стопки и передадут г-ну С., который отнесет их в диоровских коробках в парижское отделение крупного швейцарского банка, чтобы служащий перевел их телеграфом в Женеву, где, благодаря попустительству швейцарского банкира, как выяснилось, бывшего нациста, мадам С. получит их и, отправившись в четырехзвездный отель, передаст из рук в руки скрывающимся под личиной суданских эмиров бойцам ФНО, которые, выпив для отвода глаз несколько бутылок шампанского, превратят оставшиеся деньги в ручные пулеметы, предназначенные, чтобы вышибать мозги французам за морем, в Алжире. Одно удовольствие…

* * *

В середине июня 1961-го в подвале одного из полицейских участков Парижа два озверевших стража порядка, сковав наручниками красивые смуглые руки Рашида, раздробили молотком все пальцы один за другим, сустав за суставом. После этого его отпустили…

Руки теперь не смогут ему служить. Им больше не носить чемоданы. Им никогда не держать скальпель.

Вскоре после этого Саффи во второй раз увидела Рашида. Под праздник святого Иоанна, когда Рафаэль уже уехал в Ниццу. Небо над Парижем лилово-синее в розовых бликах, воздух теплый и напоенный ароматами, саксофонист Билл позвал друзей во двор мастерской на “быка” – так называется у джазменов совместная импровизация. Им не хватает ударника, и Андраш велел Эмилю стучать двумя деревянными ложками по мусорному бачку. Привлеченные странной музыкой прохожие – проститутки из дома 34, клиенты, отужинавшие у Гольденберга, слоняющиеся без дела подростки – заглядывают, а потом и заходят в ворота; даже мадам Блюменталь на седьмом этаже распахивает окно настежь, чтобы послушать.

Рашид сидит у стены в сторонке, в самом темном углу двора. Его руки в белых повязках свисают между колен, как чужие. Саффи разносит стаканы с чаем; узнав его, она ставит на землю поднос, наклоняется и заговаривает с ним.

– Хотите попить? – спрашивает она, жестом показывая, что может подержать стакан у его губ.

– Спасибо, – кивает Рашид, опустив глаза.

И вот, присев рядом на корточки, немка дает напиться алжирцу во дворе у венгра под дробные ритмы афро-американского джаза.

* * *

Лето стоит жаркое. В метрополии и за морем крови льется все больше. Око за око, зуб за зуб, растет цепь терактов и репрессий, и конца этому не видно – бах! – мусульманин убил полицейского, – бабах! – полицейские застрелили троих мусульман, – бах! – ОАС, – бах-бах! – ФНО. Кровь за кровь, жизнь за жизнь, плачут жены полицейских, плачут солдатские матери, плачет Гортензия де Трала-Лепаж (после прошедшего в январе референдума она знает, что дни ее алжирских виноградников сочтены), убийства и увечья, гонка безумцев, пули в живот, пули в голову, разбитые лица, перерезанные глотки, нескончаемые причитания арабских женщин, испуганный визг арабских детишек, вытоптанные поля, сожженные деревни, тела молодых мужчин, белые и смуглокожие, поруганные, расчлененные, мертвые, погребенные, оплаканные – старая, старая, как мир, история, хоть у нас почему-то все это называется “новости”.