Книга Дублерша для жены - Марина Серова

Напряженный, как струна, он вошел внутрь. Слух царапнула хриплая тишина.

Где-то наверху на одной ноте пел водопроводный кран. Не снимая перчаток, он включил свет в прихожей и, вскинув глаза, увидел свое отражение. Ему стало так жутко, что он произнес вслух:

— Вот такие дела… Правда, ты дурак?

Не разуваясь, прошел в квартиру и снял с полки фотоальбом. Из него выпала фотография. Он подобрал ее и долго смотрел неподвижным взглядом. Фото, казалось, тяжелело, становилось неподъемным. Он перевернул снимок и увидел на обороте строки, написанные торопливым почерком. Он не мог не узнать этот почерк, пусть даже строкам, испещрившим оборот фотографии, было шесть или семь лет. Он прочитал:

А в хриплом воздухе дрожа, не глядя вниз,

Молясь, волнуясь и боясь сорваться,

Мне в сердце вполз измученный каприз,

Желавший нежностью и счастьем называться…

Фотография выпала из пальцев. Нет, наверно, он сам бросил ее. Теперь уже не были важны глупые эти юношеские строки, пришедшиеся так не к месту и так не ко времени. Не надо!

Он постарался сосредоточиться, разорвать сжимающийся вокруг него удушливый кокон тишины, ожидающей, что будет.

Он рванул на себе куртку и, ломая звуками шагов пространство, вышел в соседнюю комнату.

Тут он откинул ковровое покрытие, устилающее пол. Нажал на паркетину и обнажил черную пустоту тайника. Нырнула и вынырнула черная перчатка, и в затянутых черной телячьей кожей пальцах оказался пистолет «ТТ». С заботливо навинченным глушителем.

Он посмотрел на оружие и, глянув на себя в большое, от пола до потолка, зеркало, пробормотал:

— Молясь, волнуясь и…

Сработал предохранитель. Палец лег на курок.

— ..боясь сорваться.

Два выстрела сухо раскололи комнатный воздух. Два отверстия от пуль с расползающимися, как свежевытканная паутина, трещинками появились на зеркале, отразившем лицо будущего убийцы.

Сидели до утра. Казалось, позабыты все недавние страхи. Человек, который вызвал такую неприкрыто отрицательную реакцию и у Лукина, и у Лео-Лео Эллера, оказался очень милым и добродушным, прекрасным собеседником. По крайней мере, вор в законе Кум за то время, пока мы сидели в его обществе, ни словом, ни полунамеком не выказал того, что принадлежит он к элите преступного мира. Он вполне бы мог сойти за вышедшего на пенсию врача или военного.

Его легко можно было принять и за геолога, потому что он много раз в подробностях упоминал такие далекие и глухие уголки, которые известны разве что этим бродягам.

С каждым сидящим за столом Иван Ильич Куманов поговорил на его языке. С Эллером обсудил сюжет и особенности съемки будущего фильма, слегка пройдясь по такому примечательному аспекту, как бюджет.

С Лукиным пошутил насчет коррупции в чиновничьих кругах, приведя ряд нотариально-юридических терминов. Сестре Лидии ввернул что-то насчет диеты, а когда она вознамерилась уж было обидеться, то немедленно пообещал ей роль у самого Леонарда Леонтьевича.

— Не главную, конечно, Лида, но достойную, — заключил Куманов.

Со мной же он говорил дольше всего. Я-то сама произнесла только несколько фраз, зато он рассуждал о знакомстве своем с Бжезинским, о красотах нашего города, о философии и женской красоте, а потом, лукаво поглядывая на Эллера, заявил:

— Кстати, я только «за», когда молодая женщина сочетается браком со зрелым мужчиной. Вот взять хотя бы Леонарда Леонтьевича и милую Алину Борисовну.

Прекрасная пара! Прекрасная. А вот Лидка с Лешкой — как персонажи сказки «Заяц и лиса»: «Была у лисы изба ледяная, а у зайца лубяная. Пришла весна, у лисы изба и растаяла…» Это я к тому, что всему свое время.

— Ты сам говорил, Ваня, что мне нужно замуж, причем неважно, за кого, — ляпнула подвыпившая Лидия Ильинична, полулежа выступающими телесами на столе. — Причем советовал лежалый товар не приобретать. Вот я и вышла за свеженького. Ле-ооша-а! Поехали домой. Я спать хочу.

— Леонард Леонтьевич, выйдем на пару минут, — предложил Иван Ильич, — у меня к вам небольшая дружеская просьба. Ты, Аля, посиди пока что здесь. Если будет скучно, вызови этого, как его… Сережу.

— Вышедкевича? — дрогнувшим голосом спросил Эллер.

— Его. Пойдем, Леонард Леонтьич. Покурим, побеседуем по старинке.

И Кум, взяв под руку бледного и крепко хмельного моего работодателя, направился с ним на балкон, превращенный нынешними хозяевами особняка в крытую веранду с гирляндами зеленых лиан и курительными урнами.

— Ох, Лешка… — выговорила Лидия Ильинична и грубо обняла мужа за шею. Тот кротко моргал, так, что мне стало его даже жалко. — Что, Лукин, часто мне изменяешь, кобелиная твоя душа? А-а, не строй глазки! Я ж знаю, что ты у нас мальчик на-прокат… то есть нарасхват. А вот скажи, Алька, он с тобой, как ты из заграниц вернулась, спал уже? Что, нет? Так и бля-а.., блю-дешь.., ээ.., линию поведения? Да-а ладно-о! Так я и поверила. А твой охранничек смазливый, Коля Серов.., у тебя сейчас в резерве, поди, хранится? А молью траченный…

Лукин крепился, но при последних словах вскочил и рявкнул на несущую чушь супружницу:

— Мозги у тебя молью траченные, коррова! Ты че несешь? Ну че ты несешь, овца?

Домой поехали!

Лидия Ильинична задохнулась от возмущения и, схватив со стола блюдо с жарким, швырнула его в Лукина. Полетели брызги соуса. Я выскочила из апартаментов, как чертик из табакерки. Только чужих семейных разборок мне и не хватало для полного счастья!

Я оказалась в коротком узком коридоре, в конце которого виднелась полуприкрытая дверь из матового стекла с позолоченной ручкой, на которой висел чей-то галстук.

Нет, не чей-то, галстук Леонарда Леонтьевича.

Я неслышно приблизилась к двери, прислонившись лопатками к стене. Не знаю, что дернуло меня послушать, о чем мило беседуют на балконе Кум и Эллер. Наверное, пресловутая интуиция, звериный инстинкт, который, как хорошая почва, был разработан, щедро удобрен и культивирован еще в «Сигме».

Я присела у стены и напрягла слух. До меня долетели лишь обрывки коротко бухающих слов, и пришлось рискнуть — подобраться непосредственно к приоткрытой двери. Оттуда тянуло прохладой, но куда большим холодом, прямо морозом, как если бы распахнуть настежь окно зимой и встать перед ним, меня прохватило, когда я услышала:

— Я ведь долго не буду торкаться, Лео.

Ты за базар отвечай, а то я не посмотрю, что ты у нас типа гений.

Это был голос Куманова. Но какой!

Я даже не сразу его узнала. Даже подобия той теплоты и нарочитого, подчеркнутого добродушия, что рокотали в голосе Ивана Ильича за столом, в компании, не осталось. Голос был поставлен жестко, отточенно, слова падали тяжело и прямо-таки гвоздили: