Книга Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу - Сабина Дарденн

— Ну как, все в порядке?

— Пока в порядке, посмотрим, что будет дальше…

Я улыбалась, я шутила. Я знала, что речь идет лишь о внешней стороне и что невозможно все время подавлять свои эмоции, но это была форма чувства собственного достоинства по отношению к себе самой и к другим.

Затем я оказалась в зале для свидетелей в компании двух психиатров, психоаналитика и следователя из Турне. Должно быть, они говорили себе: «Мы и не думали, что она будет такой…»

Я шутила с судебным исполнителем Жюлем, пожилым дядечкой, который все беспокоился обо мне: «Хочешь глоточек водички? А может, печенье? Ну-ка, съешь печенье, так-то лучше будет!»

У меня слезы навернулись на глаза из-за этого славного человека. Мэтр Парисс должна была покинуть меня, она не имела права оставаться со свидетелями, а час заседания приближался.

В коридоре, который вел к двери в зал заседаний, я вдруг почувствовала себя плохо. Жюль приоткрыл дверь, чтобы следить, когда вызовут свидетелей, и я видела в щелку всех присутствующих: прессу, скамью истцов, публику. Я присела на стул на полминуты. Волна жара затопила меня, и я сказала себе: «Не хватало только грохнуться в обморок, так дело не пойдет…»

И в этот момент Жюль шепнул мне: «Пора идти!»

Он помог мне, как старушке, подняться и подвел к двери. Я знала, что иду, но это уже была как будто не я, а кто-то другой. Однако, войдя в зал, я почувствовала, что силы неожиданно ко мне вернулись. Я снова была собранной и готовой действовать. Клетка для обвиняемых была прямо передо мной.

Дютру, его приспешник Лельевр и двое других, которых я раньше видела лишь по телевизору, Мишель Мартен и Ниуль. Последний меня совершенно не интересовал. У него был отсутствующий, неподвижный взгляд, словно он спрашивал себя: и что это он тут делает?

Но троих других, заключенных в стеклянную клетку, я рассматривала внимательно, особенно его. Еще несколько секунд назад я не знала, что почувствую, увидев его восемь лет спустя. Но, как ни странно, я не почувствовала ничего.

Он постарел, он был все такой же противный. Он опускал глаза, в то время как я его рассматривала в упор.

Если бы я могла сказать ему: «Ты, мразь, посмотри на меня, когда я пришла!»

Но я была в суде присяжных, и у меня было волнение перед всеми этими людьми, которые ждали моего выступления. Зал произвел на меня гораздо большее впечатление, чем обвиняемый. Тогда я взглянула мельком на мэтра Ривьера, чтобы успокоить его и сказать ему молчаливо: «Не волнуйтесь за меня, в обморок я не упаду».

Я не ожидала, что председатель вызовет меня, я направилась решительным шагом к стулу, предназначенному для свидетеля.

— Сабина Дарденн?

— Да, это я!

На следующий день в газетах писали, что голос у меня слегка дрожал. Конечно, я была смущена судом, обстановкой, всеми людьми, которые смотрели на меня, но по утрам у меня всегда пропадает голос и мне трудно его прочистить, и это у меня с детства. Это просто небольшая проблема с бронхами… Мой голос дрожал не от страха.

Мэтр Ривьер сказал мне:

— Обращайтесь все время к председательствующему. Он задает вопросы, ему и надо отвечать. Если вы сами захотите задать вопрос, опять же надо обратиться к нему.

Итак, я смотрела на председателя, я сконцентрировалась на нем, чтобы постараться не обращать внимания на все те взгляды, которые сошлись на мне. Я подтвердила свою личность, и председатель вежливо начал спрашивать:

— Стало быть, вы выехали в школу на велосипеде и затем?..

Я рассказала мою историю; должно быть, она стала более простой для изложения, потому что перед моим выступлением в этом зале были зачитаны мои письма. Председатель спросил меня, желаю ли я вернуться к этим обстоятельствам, я ответила:

— Без интимных подробностей…

Слово взял мэтр Ривьер, чтобы задать мне три вопроса, которые он считал важными: как Дютру заставлял меня мыть дом? смотрела ли я телевизор вместе с ним? и какого рода были программы, не считая «Интергородов» или «Замка Оливье»?

Я помню свой последний ответ:

— «Canal +»[5]в кодировке. Он говорил, что я должна была через силу смотреть сквозь помехи. Но меня это совершенно не интересовало, тем более что все это я уже имела «в натуре».

Я ожидала, что председатель спросит меня, как водится: «Не хотите ли что-нибудь еще добавить?..»

Мэтр Ривьер хорошо знал, что у меня в голове крутился один вопрос. Мой личный вопрос к обвиняемому. Поскольку председатель и не думал об этом, мой адвокат вмешался сам.

Я смотрела прямо в лицо обвиняемому Дютру, формулируя мой вопрос к председателю, чтобы соблюсти все формальности, но я не отводила от него глаз, от того, которому хотела задать вопрос:

— Я хотела бы спросить Марка Дютру об одной вещи, хотя ответ у меня имеется. Он всегда жаловался на мой свинский характер, я хотела бы знать, почему он не ликвидировал меня?

Он поднялся за стеклом, чтобы ответить, но голова его была опущена, и он по-прежнему не смотрел на меня.

— Я никогда и не собирался ее ликвидировать. Ей это вбили в голову уже после того, как она вышла из тайника.

Все так же обращаясь к председателю, я заключила:

— От подобных личностей другого ответа ждать не приходится.

Я закончила давать свидетельские показания, председатель разрешил мне покинуть зал заседаний, но в этот самый момент, когда я уже встала со своего стула, один из обвиняемых собрался подняться, чтобы что-то сказать. Я готова была держать пари, что это была она, его жена, мать семейства, сообщница преступника. Она хотела пошло принести свои извинения.

— Мадемуазель Дарденн, я хотела бы попросить у вас прощения…

Кровь бросилась мне в лицо.

— И это говорите вы, которая знала, где я находилась, с кем я находилась и что я испытывала? Меня тошнит, когда я слышу это от матери семейства, я не принимаю вашего извинения!

— Я сожалею, что не выдала Дютру в то время, как он похитил Жюли и Мелиссу. Я не прошу вас простить меня, потому что это непрощаемо. Я не могу понять, что вы перенесли, потому что не могу представить собственных детей запертыми в подвале. Я признаю всю свою неправоту.

— Сожалею. Я не прощаю вас!

Я думаю, что, прося у нас прощения, потому что затем она сделала то же самое и в присутствии Летиции, она хотела защититься от всего, что еще висело над ней.

Она знала обо всем с самого начала, она была его сообщницей с 1980-х годов. Он во всем доверялся ей, а она терпела психопата как отца своих детей. Теперь она была в тюрьме и больше их не видела и, полагаю, поняла всю чудовищность своего поведения. Она допустила, что дети других насиловались и умерщвлялись, но «воспитывала» своих! Она еще имела право на посещение для самых маленьких, и ее адвокаты боролись за это! Но мне жаль этих детей. Им предстоит поменять фамилию, потому что их будут поносить и проклинать, им предстоит воспитываться в приемной семье, и всю жизнь они будут нести страшный груз того, что их отец и их мать — преступники. Как же она смела просить прощения?